Без помощи вашей - Роман Евгеньевич Суржиков Страница 64

мое предназначение, но это — не ходьба. Может, кто-то и создан, чтобы ходить пешком, или даже ходить пешком по болоту. Может, у кого-то талант к этому делу, возможно, кого-нибудь историки назовут гениальным ходоком, он останется в памяти потомков, сделается героем баллад и легенд… Но это точно буду не я! Нет, господа! Ни за что! Я не создан для ходьбы. Едва мы выберемся на сухую землю, я сяду в седло и больше никогда не слезу с коня. Верхом буду ездить по своему замку, верхом посещать собор и трапезную, читать книги в седле, беседовать с друзьями… Не хотите ли пройтись, милорд Эрвин? С удовольствием пройдусь, сударь, но только сидя! Видите ли, я дал обет никогда не ходить пешком, и лишусь чести, если сделаю хоть один шаг.

Грязь выступала под каблуками и всасывала подошвы. Вились москиты, щипали за шею так часто, что не было никакого смысла пытаться их отогнать. Тучи темнели, обещая дождь. Рощица стояла у горизонта и вовсе не увеличивалась в размерах. Эрвин делал вид, что ведет жеребца в поводу, а на самом деле цеплялся за сбрую, чтобы не упасть. Единственное, что утешало его, — так это наблюдения за Луисом. Тому, видимо, приходилось еще хуже.

Еще вчера, на последнем лесном переходе, механик натер себе ноги. Вечером Луис продемонстрировал всем желающим огромные волдыри на пятках (к глубокому удивлению Эрвина, желающие посмотреть нашлись!). Луис попросил у лекаря помощи. Фильден применил жирную желтую мазь, которая, по старой доброй медицинской традиции, не дала никакого эффекта. Когда отряд вступил на травку Мягких Полей, Луис пришел в восторг, скинул сапоги и изъявил желание идти босиком. Колемон запретил ему это.

— Почему? — спросил Луис.

— Змеи, — сказал следопыт.

Луис попробовал спорить: змей, мол, разгоняет авангард. Колемон отозвал его в сторонку и указал: всего шагах в десяти за краем отмели блестела среди травы вдовушка. Она как раз была занята трапезой, втягивала в себя небольшое тельце — не то жабу, не то крольчонка.

Луис натянул сапоги и покорился судьбе. Теперь он шел с напряженным, болезненным вниманием, будто по углям, и периодически то ахал, то охал. Ах! Ох! Ах! Ох, ох! Ах, ах! Ох, ох, ох! Наверное, в этом была какая-то система…

Когда стемнело, до островка оставалось еще с полмили. Проводники поспорили меж собою. Колемон, сказал, что идти в темноте опасно — можно сбиться с отмели. Кид, возразил, что ночевать на болоте не менее опасно, ведь вдовушки чаще охотятся ночью. Эрвину ничуть не улыбалось спать в грязи, но пройти еще полмили казалось просто немыслимым.

И тут грянул ливень. Проводники переглянулись, пожали плечами так, словно теперь-то все стало очевидно, и двинулись в путь.

— Господа, вы, никак, приняли решение? — крикнул им Эрвин.

— Нельзя оставаться на болоте в дождь, ваша светлость! — ответил Колемон.

— Это всякий знает, мой лорд, — подтвердил Кид.

— Почему? Эй, я к вам обращаюсь!

Ответа он не услышал. Ливень влупил с такой силой, что заглушил бы даже барабанный бой. Эрвин брел по колено в воде… или по пояс, или по шею — сложно понять. Вода была повсюду. Он пытался кутаться в дорожный плащ, но вскоре бросил это безнадежное дело. Вода пробивалась не только под плащ, но даже, кажется, под кожу. Сапоги наполнились ею и превратились в гири на ногах. Эрвин переставлял их с таким усилием, словно вколачивал сваи. Поминутно протирал глаза, пытаясь разглядеть хоть что-то за водной стеною, но видел только согбенную фигуру механика, бредущего в нескольких шагах. Все прочее терялось за темной пеленой. Эрвин думал: на моем месте Кид нашел бы во всем этом что-то хорошее. Ну, что-нибудь. Да, вокруг темно, как в колодце, и мокро, как в нем же, и чувствую я себя столь же бодро, как утопленник… но… но?.. Но, по крайней мере, теперь не видно, как далеко нам еще идти! Наверное, до островка еще миль сто, и вообще, мы сбились с пути и идем в другую сторону… но мне плевать на это — я все равно ни черта не вижу! Наверное, мы уже сбились с мели — кто различит во тьме оттенок травы? Может быть, сеть подо мною вот-вот порвется, и я провалюсь в гнилую бездну — но это будет не столь уж страшно, ведь я все равно не почувствую разницы! И так мокрый до нитки, и так едва шевелюсь, полная глотка воды и темно в глазах — так велика ли разница будет, если я утону в трясине?

Однако он почувствовал разницу. Что-то хрустнуло, и левая нога ушла под сеть. Ему следовало рухнуть ничком, но, повинуясь инстинкту, он выставил руки. Они легко пробили траву, и ладони зарылись глубоко в жирную теплую грязь. Грудь уткнулась в сплетение черенков, Эрвин успел подумать: кажется, повезло. Потом сеть треснула, и он с головой ушел в жижу.

Долина. Овцы, как сахарная пудра.

Первая Зима. Химеры на башнях собора. Светлая Агата.

Отец. Мятеж карается смертью от щелока. Нет нужды пояснять, ты выполнишь мою волю.

Гобелены с Праотцами. Клавесин. Мать в черном платье. Света должно быть много.

Иона. Прекрасная Иона. Все будет по-другому, и я счастлива. Перья попугаев, цветы азалии. Милая моя сестричка!..

Если кто провалился — не спасай. Стой и смотри, как тонет.

Нет сил смотреть — отвернись.

Нечто твердое ткнулось ему в макушку. Единственное ясное ощущение среди вязкости и удушья. Там, наверное, верх, значит, низ в другой стороне. Эрвин попытался развернуться вниз ногами. Тело едва ворочалось, вода сочилась в горло сквозь стиснутые зубы. Нечто твердое вновь тронуло голову, схватило за волосы, соскользнуло. Эрвин рванулся, распрямился изо всех сил. Что-то изменилось — лицо ощутило прохладу. Прохлада пульсировала — капли дождя? И звук голоса: глухой, смятый, но прежде вовсе не было. Он рискнул вдохнуть — в легкие вошел воздух.

Эрвин выдрал из грязи руку и протер глаза. Вокруг была черная полынья с обрывками сеточницы. Над трясиной торчала голова и плечи Кида.

— Мой лорд, здесь можно стоять! — едва слышно кричал охотник. — Мы еще на отмели. Не бойтесь, мой лорд! Не бойтесь!

— Я не… — выдавил Эрвин, закашлялся, выхаркнул воду. — Я не боюсь, тьма тебя сожри!

Наконец, он нащупал ногами дно. Подставил лицо дождю, позволил прохладной чистоте смыть грязь. В висках стучало, перед глазами туманилось.

— Теперь не вылезем, мой