Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен Страница 67

– Через год закончу роман, – хвастался я. – Хочешь – посвящу тебе? Войдешь в историю?

– Хочу.

– Ты будешь великим ювелиром! – говорил я горячо другу (Кит заканчивал с моей подачи одиннадцатое художественное училище по специальности «ювелир»). – Согласен? Ну?!

– Согласен. Мы пока с латунью работаем, на конвейере… хочешь, крест православный тебе смастерю? С изумрудами и сапфирами? У меня целая коробка их?

– Хочу!

Два дурака сидят у костра и врут, врут, захлебываясь от избытка щенячьих сил, от жгучего предчувствия необыкновенной радости. Они хотят счастья! Бог смотрит на них и думает: «Дать? Не дать?» Дашь – обнаглеют совсем, не дашь – жалко. Глупые, доверчивые, идут по наклонной дорожке… Хвастунишки. Но – не злые. Пожалуй, дам.

Волшебная ночь! Необыкновенная ночь. Именно такой и должна быть первая ночь студента ЛГУ.

Глава 28. Универ

Помнится, директор десятилетки, которая прочла мою характеристику из 513-й восьмилетней школы, весело покачала головой.

– Ну, прямо хоть в космос посылай! В любимчиках ходил? Ничего, мы тебя выведем на чистую воду!

В приемной комиссии факультета, ознакомившись с моей характеристикой (497-я школа, десятилетка), мне сказали приблизительно следующее.

– У вас мама в этой школе случайно не работает? Нет? Такое чувство словно мама писала про любимое дитя.

Работала моя Программа жизни, которую я принял в седьмом классе. Всем нравится. Конечно, иногда, как в случае со стихами «любимым учителям» к экзаменам, я переслащивал, но все равно срабатывало! Лесть она и в Африке лесть! Я был уверен, что сработает и в университете.

У меня была белозубая, как говорят американцы, «на сто долларов» улыбка, простой, добрый и веселый нрав, я был высокий, симпатичный, спортивный… ну, что вам еще, хороняки, надо?

Не сработало. Я шагнул во взрослый мир и сразу почувствовал его холодок на спине. Таких вот белозубых хитрожопых льстецов тут раскусывали на раз. Тут все было всерьез.

На Народной и в школе мы относились к идеологии и к комсомольской работе, как к дурацкой, но вынужденной обязанности. Это были забавы взрослых, в которых мы участвовали с веселой иронией и смехом, как актеры школьной самодеятельности в «серьезном» спектакле. О Брежневе мы говорили только с улыбкой, о коммунизме с комической торжественностью, на субботник приходили, как на дискотеку.

В университете я увидел «настоящих» комсомольцев и заробел. Некоторые были даже слишком настоящими. Не забыть мне Гену из Тамбова, который опоздал родиться лет так на пятьдесят. Сухопарый, горбоносый, смуглый, стремительный и порывистый, он выглядел так, словно вывалился из троцкистского плаката двадцатых годов и сразу ринулся в атаку. Мы познакомились случайно, в первые же дни, когда я искал на курсе товарищей или друзей, как повезет. Шли с ним вместе к метро Василеостровская дворами после занятий.

– А у тебя есть кумиры? – спросил он вдруг.

Я чуть было не брякнул, что тащусь от Риччи Блэкмора и Яна Гилана, но он перебил меня.

– Мой кумир – Че Гевара!

– А кто это? – растерянно спросил я.

Он остановился и вперил в меня недоуменный взгляд.

– Что-что? Ты не знаешь Че Гевару? Товарища Че?! Ты шутишь! Откуда ты свалился, товарищ? С Луны что ли?

Я включил свое привычное белозубое обаяние.

– Деревенское детство, деревянные игрушки! Житие мое!

– Товарищ Че! Герой Кубы! Герой всей Латинской Америки! Лучший друг Фиделя Кастро! Да его весь мир знает! Ну, стыдуха… Ладно, я тебе дам книжку почитать… Только будь с ней осторожен!

– Да, да, да, – бормотал я, с ужасом думая о том, что было бы, проговорись я про Блэкмора и Гилана.

Не могу не вспомнить и другой разговор, в связи с этим, с барышней по фамилии Гаген, которая олицетворяла на курсе продвинутую ленинградскую интеллигенцию. Как-то в коридоре мы заговорили с ней о музыке и она, восторженно закатив глаза, призналась, что без ума от Окуджавы.

– А кто это? – невинно спросил я и тут же отпрянул от ее убийственного взгляда.

– В смысле? Погоди-погоди… Ты что же, хочешь сказать, что не знаешь, кто такой Окуджава? Никогда не слышал о нем?

– Ну, – развел я руками, – слыхать -то слышал, так кое-что… Но видеть не пришлось.

– Иванов, ты правда из Ленинграда? Не из Усть-Ужопинска, нет? Ты как сюда попал, милый?

Она еще минут пять изгалялась надо мной и я был близок к тому, чтобы отодрать ее за волосы. Только привычка потакать каждой сволочи спасла меня, но весь день после этого разговора я сгорал от гнева, который загасился только после третей кружки пива в «Петрополе».

И Гена из Тамбова, и Таня Гаген жили иллюзиями, но Гена был, конечно, несчастней. Звезда Гагенских иллюзий только разгоралась. Ленинградская интеллигенция, понукаемая окриками власти, находила утешение в своей избранности, верила, что «оковы падут» и пела, сжав кулачки: «Возьмемся за руки друзья, чтоб не пропасть по одиночке». Звезда Гены угасала. Никто не хотел по доброй воле петь «Интернационал». Никто не хотел жертвовать своей карьерой, своим благополучием. Гена страдал.

Иногда в нем вспыхивал революционный дух и тогда он мучил комсомольский актив курса пламенной критикой, призывал проснуться от спячки и совершать героические дела. На субботнике я видел, как Гена страдает от того, что мы, студенты, вяло передаем друг другу кирпичи. «Веселей, веселей, ребята! – кричал он, вырывая кирпич из чьих-то рук и швыряя его в лицо следующему. – Не ленись! Вечером отдохнем!»

Мы переглядывались. Гена играл в Корчагина, который шутками и прибаутками пытался поднять дух уставших комсомольцев на узкоколейке. Играл бездарно, хотя и искренне. Хотелось дать ему по шее или налить стакан спирта.

В стройотряде он метался по бараку с воплями: «Аврал! Все на улицу! Пришла машина с цементом!» Пришла, как по заказу, поздним вечером. А значит перед Геной открывалось широкое поле героизма.

Гену никто не критиковал, никто не спорил, с ним никто не боролся. Гену просто плющили плитой равнодушия. Он задыхался от всеобщей глухоты. Он рубил саблей воздух. Он взывал к задницам, потому что лица отворачивались сразу, как только он появлялся.

К несчастью, Гена обладал еще и литературным талантом. На факультете работало Литературное объединение журналистов – ЛИТОЖ. Начинающие писатели и поэты собирались дважды в месяц под руководством молодого преподавателя с кафедры стилистики. На факультете в моде тогда был поэт Васильев с четвертого курса, он сочинял стихи, которые понимали не многие и не сразу, и не всегда искренне, зато