Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №04 за 1988 год Страница 7

Вокруг стояла настороженная, почти осязаемая тишина. Не знаю, как Коврижных, но я испытывал чувство благодарности к тому неведомому лесовику, что вывел свой след в Чаще и на скрещении троп поставил эту немудрящую лавочку-завалинку. Сколько людей перебывало тут, русских и коми, сколько тайн и разговоров погребено под этими задубелыми от ветров и морозов бревнами, кое-где источенными жучком-короедом! Люди приходили сюда чужими, незнакомыми, а расставались свояками, братанами и долго еще помнили друг друга.

Было так хорошо посидеть здесь, впитывая эту вязкую, почти мемориальную тишину...

Чаща на каждом шагу задавала загадки, но вот с ответами не спешила. Мы поднялись на гребень холма и увидели ровную, похожую на донышко лесного ведерка поляну в окружении величавых сосен. Все было слишком «антропогенно», чтобы усмотреть в ее очертаниях замысел природы. У каждого из нас мелькнули свои догадки.

— Глухариное токовище,— сказал прагматик Коврижных, склонный к охотничьим преувеличениям.

— А может, место медвежьих игр? — предположил я.

— Нет, скорее арена для боя лосей или диких оленей. Вот бы проверить! — загорелся он.— Ведь через два месяца начнется гон.

И тут я высказал мысль, которая озадачила меня самого. Вернее, слова сорвались с языка раньше, чем я успел их как следует обмозговать.

— А что, если здесь находилось древнее языческое капище?

— Литературщина! — с ходу выпалил директор и рассмеялся.

Но мысль о капище уже не давала мне покоя. Действительно, почему здесь не могло быть святилища для ритуальных обрядов и жертвоприношений? Отсюда, с площадки, полого спускались вниз бронзовые стволы сосен, простреливаемые лучами солнца, и вид открывался поистине вдохновенный. По летописям известно, что северные языческие племена всегда выбирали для своих мольбищ самые высокие места в округе. Древние зыряне поклонялись огню, воде и деревянным идолам, вымазанным кровью. Здесь курились их костры, мрачно гудел бубен, и шаман, облачившись в звериную шкуру, бессвязно выкрикивал прорицания... Воображение? Пусть так.

Но вот Соболь и Лайка, что-то почуяв, заработали лапами, выбрасывая вместе с землей какие-то кости, позвонки, обрывки шерсти, гладкие камешки, напоминающие бусы. И почему-то подумалось — рискованная, конечно, мысль,— что здесь, быть может, надо искать следы знаменитой «Золотой бабы». Слухи об этом главном языческом идоле пришли на Русь за два столетия до сибирского похода Ермака и долгое время держали в напряжении умы европейских ученых-этнографов. Просветитель язычников Стефан Пермский, появившийся в этих краях в конце XIV века, видел «Золотую бабу» среди прочих кумиров, амулетов и священных камней. Но с принятием христианства следы драгоценного божества исчезли; говорили, что кочевники спрятали его в каком-то глухом урочище.

Где теперь искать «Золотую бабу», никто не знает, и многие думают, что это просто красивая сказка, в которой правда причудливо смешалась с вымыслом. Как, впрочем, и в легенде о Чаще, уверяющей, что в земле ее зарыт клад: «двенадцать бочек золотых червонцев на серебряных цепях да пушка золотая». Легенду эту поведал мне один старик пинежанин...

В старину говорили: «В еловом лесу трудиться, в березовом — веселиться, а в сосновом бору — богу молиться». Правильно говорили: сосновый бор с его высоким сводом, стройными колоннами стволов, музыкой ветра, звучащей где-то в поднебесье, «на хорах», действительно похож на храм. И страшным кощунством выглядит здесь все, что разрушает гармонию, созданную самой природой...

Мы не заметили, как из леса здорового, цветущего вышли к лесу-горельнику, черному и мертвому. Прав, к сожалению, оказался инженер Николай Иванович Шарапов: в Чащу приходил пожар. Погибли деревья-долгожители, хвойный подрост, выходящие на поверхность корни. Белые струпья гниющего валежника гнетуще выделялись среди разливов бурого пепла и обгорелых пней. Упавшие, обугленные стволы в буквальном смысле поставили крест на этом участке Берендеевой Чащи.

Николай Васильевич рубил проход в завалах упавшей древесины, и я вдруг услышал его радостный крик:

— Глядите, подсан!

— Пацан? — послышалось мне.

— Не «пацан», а под-сан,— поправил он и вытащил из-под хаотического нагромождения коряг и сучьев спаренную оглоблю с загнутыми, как на лыжах, концами.— Эту штуковину хоть сейчас в этнографический музей. Надо же, уцелела! — директор рассматривал ветхую «штуковину» с нежностью коллекционера.— Вот мы говорим «пацан», «пацан», а что это такое, и сами не знаем.

— Ну как же,— возразил я,— мальчишка... паренек... малец.

— Это и ежику известно,— отмахнулся Коврижных.— А вот откуда слово пошло? А-а-а, не знаете! Так что молчите и слушайте, пока я добрый... Правильно следует говорить «подсан», что означает «подручный». У нас это слово появилось во время зимних лесозаготовок. Раньше лес с делянок вывозили на санях. Больше одного бревна средняя лошадь не утянет. Поэтому придумали подсанки, то есть «подсан», наподобие детских санок. Привязывали их к дровням, и лошадь уже тащила не одно, а целых три шестиметровых бревна. А кто помогал лесовику? Да его сын, мальчишка лет десяти-двенадцати, настоящий подручный. Так и пошло: «подсан» да «подсан». Я сам был когда-то подсаном!..

Он подвесил саночки к ближнему дереву и обвязал вокруг ствола березовой вицей: «Пускай подсохнут, я сюда еще вернусь». И чтобы унять неожиданно нахлынувшие воспоминания, сказал беспечно и с вызовом:

— Ну и Чаща! Я думал, здесь дичи, как в курятнике.— Он прошелся взглядом по верхушкам сосен и проверил ружье.— Пойду-ка насчет ужина соображу. А вы пока отдыхайте...

Я устроился на замшелом пне, достал записную книжку. Годовалый Соболь дернулся было за хозяином да вовремя опомнился, смекнув, видно, что толку от охоты не будет, и разлегся у моих ног. Дремотная блаженная теплынь пала на землю.

Вдруг прямо передо мной, шагах в пятнадцати, вырос неслышно появившийся матерый сохатый. Соболь тут же потянулся к нему носом, привстал на лапах, выделывая хвостом приветственные вензеля, и с наслаждением зевнул. Наверное, для него, непутевого, это была одна из разновидностей коровы или лошади. Да и я, признаться, не испытывал особого страха, разглядывая лесного быка с мощной грудью и тяжелой короной рогов. В Печоро-Илычском заповеднике, где одомашнивают диких лосей, мне приходилось гладить их по холке и угощать подсоленным хлебом. Правда, там они носили на шее колокольчики.

— Давай беги, а то Николай Васильевич придет,— сказал я миролюбиво.— У него два жакана в стволах.

Подняв тяжелую голову, лось смотрел на меня подслеповатым оком в перламутровых прожилках, рыл копытом подстилку и почему-то не спешил: видимо, в его жизни я был первым двуногим существом. Но вот в горельнике раздался треск, и сохатый встрепенулся, чутко повел ушами. Он отступал с достоинством гордеца, выбрасывая крепкие, литые ноги с черно-белыми копытами, и в его неспешной походке была видна изящная работа природы, создавшей его из болот, сочной хвои и звездных холодных ночей. До чего красивый зверь!

Но вернувшийся пустым Коврижных не понял моих восторгов. Первым делом он накинулся на Соболя, заодно досталось и мне. Очень уж он переживал свои охотничьи неудачи...

И вот опять мы, двое скитальцев, бредем на поиски своей Чаши. Солнце, уже закатное, протянуло по земле длинные синие тени, и мы, ступая по этим теням, рубим себе проходы в глухом чапыжнике. Треск стоит, как на дровяном складе. Нога то и дело соскальзывает с замоховевших стволов, проваливается, выворачивая наружу сгустки болотного киселя. Пни, заросшие ягелем, преграждают путь, елки цепляются за одежду...

Наконец мы вышли на открытое место и остановились. Знойно и остро пахнуло смолой, как будто воздушная волна прокатилась, и мы скорее догадались, чем поняли, что вот сейчас-то и начнется настоящая Чаща.

После захламленного леса открылся узкий коридор квартальной просеки, которую обступили мачтовые стволы. Это были остатки так называемого «государева дерева», которое когда-то плотной стеной окружало эти холмы.

Мы вступили на просеку, как в глубокий тоннель, и деревья сомкнули за нами плотный зеленый занавес. Пушистый сиреневато-белый кружевной ковер стелился, пружинил под ногами. Все деревья обросли седыми космами, заплелись общими корнями, обнялись ветками, и все вместе представляли собой одно нерасторжимое братство. Верно говорили люди: «Здесь дерево к дереву, здесь стяга не вырубишь». Стволы были без единой извилины и неохватных размеров, с бесформенными тяжелыми наплывами, благодаря которым они держали свою царственную крону. Мы смотрели наверх, ухватившись за чешуйчатую кору, чтобы не упасть, и поражались силе земного естества, исторгнувшего из себя этих гигантов.