Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №02 за 1970 год Страница 7

Оформление Г. Филипповского и А. Гусева

К. Михаленко, летчик, Герой Советского Союза

Мыслию поля мерит…

Путивль, когда въезжаешь в него с Глуховского шоссе, когда ходишь по его регулярно спланированным улицам, мимо белых хаток и садов, обнаруживается как город, стоящий в общем-то на плоском месте. Нет тут такого взгорка, откуда бы он хоть наполовину проглядывался, подставлял взгляду шиферную мозаику своих крыш.

В полдень на дремотных улицах редко где скрипнет калитка или оконная рама. Помалкивают во дворах псы, утомленные бездельем. Пылят золою куры, устраивая себе в кучах пепла удобные лежанки. На центральной улице и площади, где стоит павильон автобусной станции, заметно оживленнее. Хлопают двери магазинов. Тетки и бабки с пустыми корзинами, отторговав с утра на базаре, терпеливо дожидаются своих автобусов. Щебеча звонками, проносятся велосипедной стайкой ребята. Женщина наклеивает на доску от руки написанную кинорекламу.

Но приглохнут за спиной житейские шумы, дорожка выведет к деревьям и кустарникам городского парка. И вдруг они, подобием занавеса, медленно распахнутся на обе стороны — и, ни больше ни меньше, половина земли откроется взгляду.

Это как с борта корабля, когда видишь полукруглую спину моря и вогнутый объем неба и когда начинаешь ощущать себя жителем планеты, обитателем вселенной...

Внизу, у подножья стометрового обрыва, бесконечной строкой скорописных завитушек посверкивает Сейм, и многократно отпрыгивает от его поверхности небо. А дальше — изжелта-светлые обкошенные луга спорят в цвете с пасмурным лесом. Разбегаются по лугам тропы, как дети, увлеченные игрой. Еще дальше — глаз уже с трудом различает детали — темнеют деревеньки, угадываются стада. На горизонте подернутая дымкой земля сгибается в могучую дугу, насупленную, как бровь воина. Чем-то поистине эпическим веет с тех рубежей.

Во многих наших древних городах есть такие вот кручи — венцы, городки, площадки, валы, откуда открываются дух захватывающие виды. Двадцатый век редко где не заявил о себе с вездесущей деловитостью. В одном месте низина по самый горизонт рассечена прямой линией шоссе, в другом — целый город вырос за рекой, заслонил собою окоемы, в третьем — горят над бывшими выпасами газовые факелы.

Тут же... Полчаса стоишь и час, а там, внизу, все так же невозмутимо дремлет земля, только комком серой шерсти сдвинулось вбок одно из стад да девочка с женщиной далеко отошли по тропе над речкой — еле различаешь их теперь. Вон что-то замелькало между кустами — не заяц ли? Нет, то чайка стелется низко над землей. То кигитка, как зовут ее на Украине.

И в одну из таких минут начинаешь понимать, почему эта вот круча стала когда-то «избранницей», почему отсюда именно героиня «Слова о полку Игореве» прокричала свой плач. Так много и так далеко видно отсюда, что, кажется, не может человеческий голос затеряться. Если уж прозвучал — то на всю Киевскую Русь. И отозвалась земля, взволнованным земным морем подкатила сюда, чтобы навсегда застыть под обрывами Путивля.

Однажды, много веков назад, будто при вспышке молнии, на миг озарился этот город среди грозового пространства русской истории. Вспышка вырвала из тьмы оживленную неразбериху путевых сборов — древки копий, платы женщин, зачарованные взгляды детей.

Шелестели хоругви на апрельском ветру, собирались в поход русские князья. «Кони ржут за Сулой — звенит слава в Киеве; трубы трубят в Новгороде — стоят стяги в Путивле» (Новгород, который упомянут здесь автором «Слова о полку Игореве», — это не тот северный богатырь, что утвердил свои храмы и звонницы по берегам Волхова. Это Новгород-Северский — его младший и меньший тезка, центр удельного княжества. Здесь, на холмистом берегу Десны, — стол Игоря Святославича. Отсюда в конце апреля отправился он походом на половцев).

Паводковые воды к тому времени уже шли на попятную, вжимались в берега, но в речных долинах мреющей бирюзой светлели старицы, сливаясь к горизонту в сплошные ослепительные моря. Многие из прошлогодних бродов стали негодны теперь для переправы, льдом и напором вешнего течения тут нарыло ямин. Выискивали новые места. Вода была коричневой, как отвар дубовой коры, но уже без мути. Конным ничего, а пешее воинство сходило в реку, как на пытку: она крутила и ломила кости. И когда выбирались на берег, от голых икр шел пар.

Сырая почва с бурой прошлогодней травой чавкала под копытами.

А вокруг расшевеливалась весна. Нежной зелени туман млел в рощах. Невидимые жаворонки отзывались с высоты звону сбруй. Звуки волнами восходили от нагреваемой земли, и в седле дремалось, как в зыбке.

С весны, как обычно, начиналась воинская страда — время предутренних побудок, изнурительных переходов. Весна давала отсчет году, а сражения — жизни. Воин подрастал, мужал и старился в седле.

А в Путивле уже колыхались стяги. Игорев юный сын Владимир поджидал с отрядом, чтобы присоединиться к отцовой дружине. Здесь, в стенах хорошо укрепленного города, Игорь простился с женой своей, Ефросиньей Ярославной, которая провожала его от Новгорода, простился со всеми родными. По обычаю, расставаясь, осеняли друг друга крестным знамением, говорили напутственные слова.

...Однажды среди дня странный какой-то отсвет появился на придорожных кустарниках, на лицах воинов. Как будто видишь все сквозь синеватую слюду. Даже пыль из-под копыт сделалась иссиня-серебристой. В передних рядах стали, порядок нарушился, отовсюду недоуменные голоса. Пока из бывалых людей кто-то не догадался глянуть вверх. А там — солнце тускнело, шло на глазах в ущерб, будто прикрывалось ладонью от просьб и жалоб. Оцепенели листья, приглохли звуки, только в ушах звон. Из красных темными сделались щиты, и на деревья будто пал седой пепел. И такая потусторонняя тень сошла на лица людей, на скошенные лошадиные глаза, что показалось: сейчас все в мире кончится, оборвется на общем вопле ужаса.

Под невыносимым этим безмолвным гнетом словно минула бесконечность. Когда же еле заметно солнце дрогнуло, стало с медленностью улитки выползать, выдох прошел по рядам. Похоже, отпустило.

Но долго еще потом топтались на месте. Кто хмуро помалкивал, кто вслух радовался: теперь до дому повернем.

Время стояло молодое, тяжело шевелился в крови языческий страх перед вещим знамением. А лицо Спаса с хоругвей ничего не подсказывало.

Все же поехали вперед. Путь незаметно менялся. Вот и степь зазвенела кузнечиками.

Наше знакомство с землей в большинстве случаев бывает опосредовано картой, расписанием поездов или самолетов — мы движемся от условного к конкретному.

У человека Древней Руси взаимоотношения с пространством строились не так. Они были суровее, эти взаимоотношения, потому что человек мог надеяться только на себя, на свою память. Чаще сидящий в седле, чем на лавке в доме своем, он приучал себя хранить в сознании тысячи сведений, примет, знаков и образов, касающихся пространства. Собираясь в неближнюю дорогу, он должен был прикинуть в уме, сколько суток перехода отделяют его от того или иного рубежа, какие лежат впереди поселения, в каких местах нужно переходить реки, чтобы не пришлось входить в одну и ту же воду дважды или трижды. А когда оказывался в пути, он теперь не только то и дело рассчитывал свое местоположение относительно дома и цели, относительно городов, лежащих по левое и правое плечо, но приглядывался буквально к каждой мелочи: вот сухая черная сосна, что стояла тут и пять лет назад, вот развилка, от которой, как он помнит, нужно забирать вправо...

Если же вынуждали обстоятельства, он без колебаний мог пренебречь знакомой дорогой и день-другой шел нетореными путями, ориентируясь только по небу, чтобы потом выйти точно там, где и надо было ему быть.

Так что в познавании родной земли он шел от конкретностей, от опыта ходьбы и езды, и, только в достаточной мере насытив память многоразличными сведениями, мог построить в своем сознании ни на что не похожую «мысленную картину», на которой умещались не только названия княжеств, городов, военных и караванных дорог, но — на равных с ними правах — обгорелое дерево, гранитный валун, куст цветущего шиповника.

А как чувствовал себя в походе воин молодой, губы которого еще ни разу не бледнели от смертного испуга? Все было ему внове — и удивление перед разнообразием и громадностью пути, и томительное предчувствие первой встречи с врагом. Дорога разматывалась и разматывалась, конца-края ей не было видно, и оторопь брала: если суждено будет возвратиться, один домой не доберешься — заблудишься.

И вот, вчитываясь в «Слово», мы находим в нем сразу оба эти настроения — и трезвую целеустремленность опытного бойца, и волнение юноши, оказавшегося в «земле незнаеме». Мы обнаруживаем, что о безымянном творце «Слова» можно говорить не только как о великом поэте, незаурядном политике, историке, филологе, но еще и как о великолепном знатоке земли. Земли с ее реками и городами, дорогами и рубежами, холмами и болотами. Вчувствуемся в поэзию пространств, овевающую нас со страниц «Слова». Присмотримся к тому, как на этих страницах обретает контуры особый предмет — лирическая география. И вдруг откроем для себя — рядом с князьями и дружинниками живут здесь другие герои — города, реки и вся целиком Русь, земля-героиня.