Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен Страница 71

который прошлым летом не каждая стала бы и есть. Теперь у меня была новая кличка – Студент, взамен Пушкина. Тетка теперь боялась, как бы меня не уволокла в семейное гнездо какая-нибудь хитрая лиса из числа тех, которые подкарауливали глупых городских птенчиков. На обратном пути я познакомился в автобусе дальнего следования с девушкой, о которой месяц назад мог только мечтать. Мы сидели рядом. Весь автобус спал. Тогда я предложил ей вздремнуть у себя на плече. Месяц назад, уверен, девушка бы отказалась. Теперь, когда я просто прыскал феромонами, как возбужденный скунс своими вонючими секретами, она лишь изумленно глянула мне в глаза и начала мостить на плече куртку. Близилась полночь. Свет в салоне погас. За окном в чернильных сумерках мелькали черные контуры деревьев.

Душистая девичья голова на плече тяжелела-тяжелела и наконец сползла мне на грудь, и я тайком целовал волосы, пахнувшие хвойным шампунем, наливаясь жгучей мужской силой, целовал все сильнее и настойчивей, пока она не подняла лицо и сонно пробормотала:

– Ты не спишь?

И опять прильнула головой к груди, только теперь наши ладони встретились и поведали о своих желаниях гораздо больше, чем наши губы.

На площади Победы мы вышли из автобуса, взявшись за руки. Я считаю, что самая восхитительная минута в отношениях мужчины и женщины, когда из абсолютно незнакомых людей вы волшебным образом превращаетесь еще не в любовников и не в друзей, а в званных гостей. Словно вам распахнули двери в будуар, и вы с любопытством просовываете голову и оглядываетесь без страха, но с трепетом – что же это такое тут у нее?

Таня была по-настоящему красива, знала об этом и никогда бы не доверилась мне так быстро и естественно, если б я не излучал в ту пору мощные флюиды успешного человека, который рванул к вершине славы, и ничто не могло его остановить.

Уже на втором свидании я признался ей, что стану писателем и не просто писателем, но Нобелевским лауреатом, и Татьяна приняла это с восторгом.

– Ты будешь писать, а я буду варить тебе суп с фрикадельками и жарить блины!

Меня немножко покоробил этот гастрономический подтекст нашего счастливого будущего, но надо было понимать, что Таня училась в торговом техникуме и это налагало на ее мировоззрение специфический отпечаток.

Наша выдуманная любовь, чуть затеплившись, погасла быстро. Причины были очевидны.

Мы были одногодками, но Таня была гораздо взрослее меня. Жила она в общежитии, сама была родом из Куйбышева и очень хотела замуж. Я же не хотел жениться категорически. Чувствовалось, что романтическими ахами и вздохами, гуляньем под луной и сексом переплетенных потных ладоней в кинотеатрах Таня была сыта по горло. Ей хотелось встать у плиты в белом переднике на ленинградской кухне и нажарить мужу вкусных оладушек, а потом, проводив его на учебу, поглядеть перед зеркалом насколько округлился ее милый животик. Если ради этого надо было потерпеть некоторые наивные забавы супруга и терпеливо послушать первые главы его будущего гениального романа – что ж, семейное счастье требует жертв, можно и послушать, подавляя зевоту и поглаживая животик. Ничего страшного. Родится бэби, и забавы уйдут в прошлое. Начнется нормальная, ровная и прямая, как узкоколейка, советская жизнь.

Можно ли было упрекнуть Таню за эти желания? Нет, конечно. Но разве можно было упрекнуть меня за то, что я в свои 17 хотел жизни необыкновенной?

Быть может, если бы она не торопилась и подольше поиграла со мной в романтику, последствия были бы серьезней, но, к счастью, кто-то до меня напрочь отбил у нее все эти детские глупости, и она пошла на штурм с решительностью будущей заведующей заводской столовой. Я струсил.

Мы пока еще только целовались, но по тому, как она настойчиво просовывала в мой рот свой язык, я догадывался, что она совсем не против отдать и самое драгоценное, что у нее есть. Отдать было негде. В моей квартире постоянно были родители, в общаге, кроме нее, в комнате жили еще три девчонки. Оставалась – как там в фильме? – одна дорога: в ЗАГС. Невеста была не против, мои родители тоже, а вот жених…

Жених струсил и, как полагается типичному советскому инфантильному мальчику, стал прятаться от проблемы, то есть от невесты. Я не приходил на свидание, я не отвечал на звонки, я боялся решительного объяснения. К счастью, Таня была не только умна, но и благородна. К тому же красива, а на мне свет клином не сошелся. Она просто ушла, написав мне на прощание сдержанно-сухое письмо.

Моя мама была разочарована. Она еще долго любила повторять: «А красивая-то какая! Как актриса!»

Первый семестр пролетел, что называется, со свистом! Учиться было легко. После моих запредельных школьных нагрузок вкупе со спортивными нагрузками в ДЮСШа, студенческая жизнь располагала к веселой праздности. Пиво в «Петрополе» лилось рекой, умные разговоры не умолкали. У нашей троицы был свой любимый столик возле окна, за которым стояла неприступная стена из красного кирпича – Андре тут же дал ей название «Стена безысходности». Не знаю, насколько много было искренности в Андрюхиных взглядах на жизнь, но они были безысходны всегда, даже когда в наших жилах ликовала юная горячая кровь, а юношеские мечты, казалось, только и ждали, когда благосклонная судьба поднесет спичку, чтобы вспыхнуть ярким пламенем энтузиазма и надежды.

Но в ту пору это было красиво. Красиво было ходить по факультету с отрешенно-брезгливым лицом и наблюдать за жизнью насекомых с высоты птичьего полета. Красиво было долго молчать, глядя в пивную кружку, а потом сардонически засмеяться, ничего не объясняя, потому что и так было ясно, о чем смех: о нашей убогой действительности, разумеется. Красиво было скучать посреди веселья, читать в коридоре стихи Верлена, писать на лекции по научному атеизму свои собственные, исполненные черной меланхолии, и тут же уничтожать их, изорвав листок в мелкие кусочки. Было ли это у Андре позерство, пустое кривлянье на публику? Только отчасти. И в гораздо меньшей степени, чем у меня.

Реальный мир Андре действительно презирал, а я лишь делал вид, и делал порой весьма неумно. И все это под влиянием своего друга, авторитет которого в нашей троице был непререкаем.

В сущности, ну какой из меня был Байрон? Я любил жизнь, любил выпить, подраться, посмеяться, вкусно поесть, ходил на танцы по субботам в Дом культуры на Обуховской стороне. Я хотел стать известным и любимым, богатым и влиятельным. А вынужден был притворяться меланхоликом и изгнанником. Впрочем, не всегда.

Ветхий Иванов, дитя уютного