Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен Страница 78

завод «Самоцветы». Бригада была, что надо! Пятеро инвалидов умственного и физического труда. Один, Гоша, был тихим шизофреником. Он всегда здоровался с Китычем. Иногда по десять раз на дню, улыбаясь смущенной детской улыбкой. Он прятал в своем шкафчике дохлую крысу, которую нежно любил: после смены он гладил ее у себя на коленях и что-то тихо и ласково ей нашептывал. Другой, Гена, был крепким и задорным малым, обожал анекдот про то, что женские половые органы должны пахнуть женщиной, а не одеколоном «Красная Москва», и любил пошутить над Гошей. Он перепрятывал дохлую крысу Гоши в свой шкафчик и при этом всяческими ужимками привлекал внимание Китыча, чтоб тот поучаствовал в потехе. Потеха была жестокой. Отказаться участвовать в спектакле напрямую было опасно. Гена мог запросто разволноваться, а волновался он не очень хорошо, прямо скажем, нельзя было ему волноваться – начальник смены об этом особо предупредил. Китыч делал вид, что угорает от шутки. Прибегал Гоша, обнаруживал пропажу и начинал натурально реветь. Ревел, но от восторга, и Гена, колотя себя по коленам кулаками. Так продолжалось несколько дней

Ревел, но уже от ярости и Китыч, расписывая мне всю эту историю за бутылкой портвейна на Народной.

– Представь себе это кино! Крыса провоняла на всю раздевалку! Выбросил, наконец…Прикинь, бригада коммунистического труда, твою мать! Один тихий дурак, другой – буйный! И три безногих инвалида! И я весь такой в белом! Ювелир! Тут сам скоро сдвинешься! А что? Запросто. Тут захожу как-то в раздевалку – Гоша сидит голый на скамейке и дрочит. И на меня смотрит так… внимательно. Я задом-задом от греха подальше. Теперь вообще боюсь к нему спиной стоять. Нормально? Это мой руководитель постарался – Биндер! Невзлюбил меня с первого курса! А что я ему сделал? Мало того, что на конвейер поставил, так еще и коллектив подобрал соответствующий. А на золото, между прочим, племянника посадил!

Тут Кит, включив по привычке бытовой антисемитизм, погрешил против правды. У бедняги Биндера просто не было выбора. За три года учебы в 11-м ПТУ Кит собрал столько квитанций и извещений о приводах в милицию, сколько заслуженный ювелир не соберет за всю свою жизнь почетных грамот. Куда такого? На золото? Даже за дипломом Кит пришел прямо из вытрезвителя. Праздновал окончание учебы… В этой знаменитой пьянке и я принимал участие. Последнее, что помню – Кит лежит на газоне, раскинув руки, совершенно мертвый. Его и отвезли сначала в какую-то лечебницу при вытрезвителе. Хорошо еще, что не в морг.

– Все в порядке? – тревожно спросил Биндер Китыча, когда тот встал в дверях, как каменный гость. Вчера Биндер уже было уверовал, что отмучился и теперь понял, что никогда не следует радоваться заранее.

– Без криминала, – сдержано ответил Китыч.

Биндер перевел дух и, наверное, тайком перекрестился.

– Могу быть уверен, что бумаги не будет?

– Не будет. Я сбежал.

– Как это?

– Да так… Очнулся в кровати, иголку из вены вырвал и ушел.

– И отпустили?

– Там сестры были, бабы какие-то… Они и дергаться не стали.

– Коля, Коля, – вздохнул старый еврей, который мог часами наставлять сынов Сиона на путь истинный, а перед этим молодым язычником чувствовал свое полное бессилие, – куда ты так торопишься, Коля?

Буквально через месяц Кит сбежал из «Самоцветов». Устроился к брату на завод имени Ленина слесарем. «До армии», – решил так. Завод принял его как родного. Взяв в руки гаечный ключ 32 на 24, Китыч понял, что этот мужской инструмент гораздо надежнее, чем всякие там мелкоскопы и паяльники величиной со спичку. А главное – солиднее.

– Знаешь, что мне нравится? – признавался он мне. – Никто не парится с миллиметрами и микронами. Не сходится контакт – взял кувалду: бац!! Есть контакт! Все чики-пики! И никто не заметит. Наглеть, конечно, не надо… У нас ребята грамотные. Бригадир, Савельич, в обиду не даст. Турбины делаем – не что-нибудь!

Мы с Китычем прятались от осенней депрессии в лесу. Уходили далеко вглубь, к лосиному болоту, где когда-то в детстве искали косточки красноармейцев. С тех пор лес подрос, возмужал. Грибов на болоте было вдоволь, появилась клюква и брусника. По-прежнему лес нес в себе какую-то тайну, дышал спокойствием и бесстрастным величием. По-прежнему врачевал душу и наполнял ее силой. Сколько раз он спасал меня, мой милый лес, сколько раз я прятался в нем, когда город мучил особенно жестоко и настойчиво! Нигде человек не способен понять так глубоко и ясно насколько пусты городские страсти, насколько иллюзорны городские миражи! Насколько ничтожны, наконец, городские страхи, из которых буквально соткана бестолковая, суетная, городская жизнь!

Достаточно лечь на спину в глубокий мягкий мох под сосной и посмотреть в небо, в котором открывается вид на всю Вселенную, и проблема, которая еще недавно больно изматывала душу, становиться все меньше-меньше-меньше, пока не превращается в маленького, смешного мышонка. «Тьфу, исчезни!» – скажешь ему, и он испуганно юркнет в свою норку.

А еще, лежа на спине, ты буквально чувствуешь, как сотрясается и стонет земля от тяжести людских страданий. Совсем рядом пять миллионов человек упорно карабкаются в гору своих желаний, хватаясь за пятки тех, кто сверху, и отбрыкиваясь от тех, кто внизу. То и дело слышно, как вскрикнул неудачник, сраженный рукой неумолимого врага, то и дело доносится, как возликовал победитель, сразивший зазевавшегося соперника, но вот и сам он вскрикнул от боли и ужаса, когда близкий друг нанес предательский удар в спину. Проклятья и стоны сливаются в единый гул.

А под сосной мягко и покойно. Желтой бабочкой спускается откуда-то сверху желтый лист, шелестит в кронах заблудившийся ветерок, вдруг упадет на лицо теплый, сентябрьский луч солнца и тут же сотрет его с кожи прохладной губкой набежавшее облако. «Отдохни, Мишутка, – шепчет лес, – еще набегаешься. Ох, набегаешься еще, дорогой мой»

Но рано или поздно возвращаться в город приходилось. За всю свою жизнь я не прожил столько бесполезных серых дней, как в ту пору. Вечерами после занятий я маялся и страдал от уныния. Вместе с Китычем мы нарезали круги вокруг дома до поздних сумерек, курили одну за другой горькие папиросы, вздыхали и молчали… Не разговаривали из какого-то взаимного упрямства – ждали, кто первый начнет. Вообще осточертели мы тогда друг от друга смертельно. Все слова были сказаны, анекдоты рассказаны, воспоминания не грели…

Было ясное ощущение, что мы что-то упустили и ничего не взяли взамен. Все сверстники взрослели, а мы нет. Все занялись делами, а мы занимались ерундой. До сих пор жалею о бездарной потере