Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1989 год Страница 8

Так получилось, что вдруг ни с того ни с сего рыболовецкий колхоз передали на материк. Его слили с «Пярну-калур». На острове оставили лишь отделение колхоза, то есть две лодки для небольшой бригады.

Случилось это, как ни странно, именно тогда, когда колхоз собирался купить себе океанский траулер, чтобы ходить наконец на промысел в Атлантику...

Итак, ушел в Пярну флот, ушли рыбаки, за ними потянулись их семьи, соседи, те и другие, кому стало скучно и одиноко.

Люди потом говорили, что эта беда была куда большая, чем та, которую принес ураган.

К тому времени, когда я еще раз приехал на острова, на Рухну из двухсот пятидесяти человек оставалось всего шестьдесят. Это были рыбаки, распрощавшиеся с колхозом и не оставившие свои хозяйства, родители или родственники ушедших рыбаков, сохранявшие прежний уклад жизни, или такие, как Салев Кальюлаид, состоящие в бригаде рыбаков; больше старики и старухи. Оставалась и семья единственного шведа Александра Нормана, сын которого Эндель Норман был тогда председателем сельсовета.

После Сааремаа и Хийумаа Рухну показался мне таким уютным и маленьким — за день я исходил его вдоль и поперек,— что, кроме удивительной, доселе не испытанной уединенности, я ничего более не чувствовал. Кажется, (никаких нарушений человеческой среды. Ничто ушедшее не тяготило. Осень робко кружила над островом и никак не могла ощутимо тронуть желтизной дворы и лес. Над островом, казалось, клубились и таяли запахи горьковатых дымов можжевельника, ольхи, запахи копчений, скотных дворов. Со всех сторон на остров обрушивалось море, шум его сливался с шумом ветра в верхушках сосен... Лес начинался сразу же за буйными фруктовыми деревьями, а кончался у самого моря, у песков кряжистыми, задубевшими от ветра стволами сосен. И только на западном берегу острова лес редел и сменялся полем высоких трав и можжевельника. Обилие брусники не позволяло сделать и шагу за тропинку или дорогу в лесу. Здесь, на острове, все росло как росло. Все привносилось самой природой. И, казалось, рука человека к ней не притрагивалась до тех пор, пока на остров не обрушился ураган.

Жизнь на острове текла медленно, ровно, кажется, по законам какой-то иной планеты. В школе всего три ученика, один из которых сын Салева, шесть учителей, один из которых почтмейстер, он вел уроки русского и английского языков... По утрам островитяне гнали на пастбище скот, и председатель сельсовета тоже гнал своих коров со всеми вместе. Вместе с остальными встречал их, привечал.

Помню, он вручил мне корзину, показал, где картофельное поле, и сказал, чтобы сам себе копал картошку, а молоко и хлеб дадут в любом дворе. Хлеб тогда пекли островитяне сами. Муку брали мешками у веселой Мери, хозяйки островного сельмага. Ее называли веселой оттого, что в одиночестве была грустна, а на людях — щедра, разговорчива и остра на язык.

Остров был так прекрасен, что легко скрывал от постороннего свои невзгоды и проблемы. И если бы не приход баржи из Пярну за скотом, мне бы, наверное, так и не удалось увидеть всех жителей острова вместе.

В тот день с утра на острове все оживилось, закрутилось, пришло в движение. Одних коров гнали на пастбище, других ловили и загоняли обратно во дворы. Заскрипели калитки, собирались в дорогу даже старики и старушки, которые давно уже дальше своих заборов не ступали. Деревня пустела... Люди тянулись за тракторами и прицепами по грунтовой дороге, разрезающей на две половины остров и лес, шли целыми семьями...

На пирсе, у борта баржи, высоко на кране сидел Салев. Стрела крана висела над большими колхозными весами, около которых стоял пришедший с баржей здоровенный человек в белом халате. К нему и выстраивалась длинная очередь со скотом. Человек в халате осматривал животное, определял сортность, что-то записывал в тетрадку, потом брал пистолет, похожий на ракетницу, вставлял в него пластмассовый пистончик с номером и влеплял отметку в ухо перепуганного животного, которого тут же заводили в деревянную беседку на весах, взвешивали, и кран подымал его и опускал в трюм баржи...

На этой барже я и возвращался с острова на материк.

Случилось так, что примерно спустя полгода после моей поездки на острова с Рухну в редакцию «Вокруг света» пришло письмо на мое имя. Письмо содержало тысячи извинений за беспокойство и сводилось к тому, что отделение рыболовецкого колхоза на острове закрыли, лодки забрали и островитянину запретили выходить в море за рыбой даже на своей собственной лодке, что власти не хотят ремонтировать причал, разбитый штормом, ссылаются на его ненужность отныне... У острова теперь ловят рыбу латыши, ловят рыбу свои из Пярну, говорилось в письме, а рухнусцы вынуждены от стыда прятаться и наблюдать за ними украдкой из-за деревьев...

Ничего неожиданного в письме, в смысле самой проблемы рыбаков, для меня не было. Человек, который по профессии не был рыбаком, не имел права выходить в море. И это я знал хорошо. Особенно, если он жил на северном побережье или в Западной Эстонии на островах, где всюду была пограничная зона. А то, что человек, живущий у моря, веками сам себе добывал рыбу, имел свободный доступ к морю, тогда вслух не произносилось...

Если бы я сам не выходил в море с рыбаками Латвии и Эстонии, не имел бы, наверное, представления, чего это стоит — включить имя человека, не колхозника, в судовую роль, даже при том, что у этого «постороннего» — полный комплект документов с семью печатями...

Не помню уже, кто из островитян рассказывал мне анекдотический случай то ли о жителе острова Вормси, то ли Муху... Человек попросился в море, сказал, хочет выловить рыбу, а ему говорят: ну зачем, слушай, тебе выходить в море, ты лучше купи в магазине консервы, сделанные на Камчатке или Сахалине.

На островах от стариков приходилось слышать и такое суждение: раньше человек, живший посреди моря, куда хотел, туда и ходил. Море делало его свободным. Но потом оно же закрыло ему доступ к остальному миру.

Конечно же, надо было знать эстонцев, чтобы понять степень отчаяния, толкнувшее их написать мне.

Не скрою, письмо рухнусцев ввергло меня тогда в некоторую растерянность. Неясно было, ждут ли от меня помощи? Тем более что я не забыл, как на острове боялись чужого вмешательства в свои дела. Поначалу старики разглядывали меня как диковинку. В глазах у них стоял немой вопрос: каким же образом этот человек забрел к ним на остров? Это потом, когда они обнаружили, что я могу объясняться с ними по-эстонски, стали недвусмысленно намекать мне, что не хотели бы привлекать к себе внимания Большой земли. Они, как мне казалось, скрывали от сторонних свои проблемы: а вдруг кто-то, желая им помочь, навредит, расшумится на весь белый свет об их острове, о котором, как они считали, дальше Пярну никто представления не имеет.

Я разглядывал колонку подписей под письмом и пытался угадать, кому они принадлежат и кто это мог вспомнить обо мне. Салев Кальюлаид? Он человек сам по себе, из тех, кто никого в свои дела не вмешивает. Эндель Норман? Начальство. Сам бы и написал куда следует. И смотритель маяка Хейно Ветик отпадал, он в подчинении другого ведомства... Одна подпись вроде бы была похожа на Сутт. Но Суттов на острове было множество. Разве что Эйно Сутт, один из оставшихся на острове рыбаков. Он работал диспетчером на травяном аэродроме, и я, бродя по острову, иногда сворачивал к нему в конторку, чтобы справиться о самолете. Кстати, он и посоветовал мне отправиться в Пярну на барже.

Сутту я и написал. Спросил, могу ли действовать по своему усмотрению, и вскоре получил ответ: «Мы очень довольны тем, что вы еще помните наш прекрасный остров и готовы оказать нам помощь...»

Пожалуй, я великолепно понимал всю нелепость даже попытки что-то делать и все же решился: снял две копии первого письма и, снабдив их редакционной сопроводиловкой, отправил один пакет в Верховный Совет СССР, другой — в Верховный Совет Эстонской ССР.

И стал ждать.

Нужно ли говорить, что эти дни, о которых идет речь, потом оказались днями застойных лет, и мне предстояло еще горько усмехнуться своей, мягко говоря, самонадеянности... Но тогда, после долгой неизвестности — ни одной весточки с острова я не получил,— до меня вдруг начали доходить слухи: еще десять семей оставили Рухну, еще столько-то хозяйств обречено на запустение, достроил и продал, свой дом такой-то рыбак...

Бывая в Таллинне, я получал очередную порцию весьма неутешительной информации. Подтверждались и слухи, которые, в разное время по-разному доходили до меня: похоронили последнего коренного жителя острова Александра Нормана, и веселой Мери, хозяйки островной лавки, тоже не стало. Лавка закрыта, и ее не собираются открывать, да и «аннушки» чаще летают на остров, чтобы забирать людей, уезжающих на материк.

Казалось, чего бы стоило мне съездить в Пярну, сесть на Ан-2 и через каких-нибудь тридцать минут быть на острове. Но что-то меня удерживало.