Лестница в небеса. Исповедь советского пацана - Артур Болен Страница 82

преисподней большевиками в 17-м году. Его символический лик висел на главной площади и внимательно следил за тем, чтобы паства шагала в ад. Он уже не лютовал, как в славные 20-е годы, но всякая живительная человеческая радость по-прежнему была ему несносна. Ее успешно заменял революционный пафос. Когда-то классики выставляли провинции счет за то, что она жила убогими мещанскими удовольствиями и не радела о высоком. Теперь высокого было вдоволь. Согласно официальным отчетам районных властей, население городка дружно развивало и без того развитый социализм, чтоб вознестись еще выше, еще ближе к заветной цели – коммунизму! На заводах стучали кувалды, в полях трещали сеялки, по радио бодро звучали песни. Процент успехов в отчетах всегда зашкаливал за сотню! Неуклонно повышался и процент уверенности населения в завтрашнем дне!

Правда, вечерами на город опускалась темень, а вместе с ней и постылая тоска. Тихо вокруг. Только не спит Ильич. Незримо обходит улочки и закоулочки, заботливо высматривает, не затеплился ли где робкий лучик лампадки, не встал ли кто на сон грядущий на колени перед иконой? Нет, никто не встал. Можно возвращаться на свой пьедестал перед райкомом….

Когда тоска становилась невыносимой, партийные жрецы собирали народ в колонны и они шли по главной улице с алыми транспарантами, славя своих, проклятьем заклейменных, вождей. После демонстрации в домах накрывались столы и начинался массовый запой с песнями, плясками и мордобоем.

И опять наступали серые будни. За год иссякали силы у самых бодрых натур, заканчивалось жизнелюбие у самых отчаянных оптимистов. Недаром сами местные в свое время говорили: «Лучше неволя, чем Лодейное Поле!»

Нигде советская власть не добилась таких впечатляющих успехов, как в русской северной глубинке. Тут понимаешь с пугающей ясностью, что пощады тебе нет. Ты никогда не сможешь стать богатым, ты никогда не сможешь стать свободным, ты никогда не сможешь устроить свою жизнь так, чтобы она не казалась тебе каторгой – скучной и постылой обыденностью, исполненной беспросветной нуждой и унижением.

Однако я отвлекся.

…После долгих мытарств мы-таки нашли редакцию, где уборщица открыла нам кабинет для ночлега. Я расположился на столе, за которым по утрам проходили планерки. Андрюха примостился на диване. Всю ночь мы слушали, как под потолком жужжат комары и вспоминали пионерский лагерь, где проходили практику в прошлом году.

Утром, в воскресенье, пришел хромой мужик в гимнастерке и отвел в нас в общежитие какого-то техникума. А в понедельник начались рабочие будни.

Скоро выяснилось, что свою будущую профессию я не понимал вообще. Достаточно сказать, что я выбрал для практики отдел сельского хозяйства, потому что он ассоциировался у меня с есенинскими березками и тургеневскими рощицами. Возглавлял отдел Николай Иванович, алкоголик в периодической завязке с двадцатилетним стажем, член партии коммунистов с сорокалетним стажем, мужик вредный, как мухомор, и суровый, как наждачная бумага. К 70 годам он вынес убеждение, что жизнь – это борьба за урожай, и с нетерпением ждал посевной или уборочной, когда в полной мере раскрывался его талант и предназначение. Безжалостные запои накатывали на Николая Ивановича зимой, когда в полях замолкал стрекот тракторов, а на город опускалась долгая холодная ночь. Никто не знал район лучше Николая Ивановича, все председатели колхозов и совхозов были с ним на «ты», секретарь райкома уважительно называл его по имени отчеству; он воевал с финнами где-то в этих местах и 9 мая надевал пиджак с орденами и медалями. Война наградила Николая хромотой и хроническим кашлем, ленинское мировоззрение воспитало отвращение ко всякого рода легкомыслию, беспричинной веселости и буржуазному комфорту. Насколько я мог понять, коммунизм для Николая Ивановича был не местом для смеха. У него была в голове своя модель мира. Там шла великая битва за счастье всех народов, там в светлое будущее люди вгрызались отбойными молотками и ковшами гигантских экскаваторов, а когда стихал рев моторов и рассеивалась пыль, грозно пели «Интернационал».

Несмотря на тяжкую молодость и запои, Николай Иванович сохранил завидное здоровье и работоспособность. Худой, жилистый, поднимался он по лестнице без одышки и злился, когда его расспрашивали о давлении, которое считал пережитком прошлого. «Какое у коммуниста может быть давление? Сколько надо будет, столько и будет давление!»

Увы, Николай Иванович невзлюбил меня именно за то, что я (по глупому мечтательному лицу было видать) витал в тургеневских тенистых рощицах и золотистых полях, где собирал букеты из васильков и любовался алыми закатами. А предстояло увидеть мне суровый труд на благо района в свинарниках и силосных ямах. Иваныч с нетерпением ждал час справедливого торжества, когда я окуну свою довольную рожу в навоз, а он будет размазывать его своей мозолистой крестьянской рукой по моей белой рубашке.

Главный редактор, Виктор Юрьевич, смотрел на меня почти с сочувствием. Это был добрый покладистый мужик с мягким брюшком, которое навивало мысли о мягкой покладистой жене. В газету он попал из райкома, в котором на высокой должности остался трудиться его шурин. На планерке, представив нас с Андреем коллективу, Виктор Юрьевич как-то неуверенно попросил Николая Ивановича научить меня журналистскому мастерству и поделиться богатым опытом. Звучало, как просьба особенно не зверствовать. Николай Иванович язвительно хмыкнул.

– Научим. Они там, в Ленинграде, до сих пор думают, что булки на деревьях растут. Вот пусть полюбуется, как хлебушек выращивают на самом деле.

Коллектив одобрительно загудел.

Нелюбовь провинциалов к столичным в те годы была столь очевидной и обезоруживающей, что принималась как данность. В провинции не могли взять в толк, как в одном государстве люди умудрились разделиться на счастливчиков, которым выпала судьба жить в столицах, и дураков, которые эти столицы кормили, а сами жили впроголодь. Правда, те провинциалы, кто имел родственников в деревне, могли рассчитывать на кусок сала и солонины, а то и на бочонок меда в придачу к скудному городскому пайку, а те, кто был без корней, нездешний…. Свидетельствую, осенив себя крестом – на полках в магазинах в Лодейном Поле было пусто. Порой не было даже сигарет. И это не выдумки, что на выходные хозяйки из маленьких городков отправлялись в столицы не за культурой, а за колбасой и фруктами.

Андрюхе повезло. Его взял под крыло молодой симпатичный выпускник ЛГУ Александр, попавший год назад в Лодейное Поле по распределению. Саша приехал сюда вместе с молодой женой и малюткой сыном. Жизнь в Лодейном Поле еще не сломила его. Из него еще не выветрился ленинградский студенческий дух, он еще не успел закиснуть и сморщиться в рассоле едкого провинциального нигилизма. Он верил, что через два