Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №11 за 1979 год Страница 9

Новое кораблекрушение?

Вопрос не такой уж праздный. За короткий промежуток времени, всего за какой-то десяток лет, побережье Бретани четырежды испытывало «черный прилив»: в марте 1967 года шторм пригнал от берегов Корнуэлла нефть, вылившуюся из танкера «Торри Кэньон», покрывшую маслянистой пленкой берег на несколько десятков километров; в январе 1976 года севернее острова Уэссан разбился танкер «Олимпик Бревери»; в октябре того же года несколько южнее потерпел катастрофу танкер «Белен»; а в марте 1978 года — «Амоко Кадис».

А список жертв на нефтяной дороге в Европу продолжается. 18 октября 1978 года греческий танкер «Кристоф Битас» потерпел аварию близ берегов Западного Уэльса. К счастью, его груз успели перекачать в подоспевший британский нефтевоз. 31 декабря 1978 года близ островов Сисаргас, в районе «берега смерти» (так называют опасное для плавания северо-западное побережье Испании), загорелся греческий танкер «Андрос Патриа». Сохранивший присутствие духа механик включил автопилот и направил корабль прочь от берега, однако из разорванных взрывом танков в Атлантику вытекло около 60 тысяч тонн нефти. 28 апреля 1979 года в восьмидесяти километрах западнее Бреста после столкновения с другим судном затонул либерийский танкер «Джино». Груз состоял из так называемых «твердых» нефтепродуктов, которые не должны растворяться и растекаться при низкой температуре придонного слоя воды. Однако две недели спустя около танкера было замечено разрастающееся маслянистое пятно — новая угроза для бретонского побережья...

Число жертв растет, хотя загруженные танкеры обязаны теперь идти в Ла-Манш гораздо мористее. Кроме того, в целях предотвращения столкновений «коридор» следования нефтеналивных судов расширен до 50 километров, и при входе в этот «коридор» капитан обязан информировать соответствующие береговые службы. Но судовладельцев мало занимает выполнение требований безопасности судоходства. Халатное отношение к техническому состоянию судна, пренебрежение штормовыми предупреждениями, плохая выучка экипажа, что характерно для кораблей «дешевых» флагов, — все это легко может вызвать новую катастрофу. Население атлантического побережья Европы по-прежнему живет в страхе нового «черного прилива», который грозит на долгие годы нарушить зыбкое экологическое равновесие морской среды.

Когда в летний день солнце заглядывает на бретонское побережье, приезжему местность покажется чуть ли не раем: золотится мелкий песок на пляже, нежной голубизной отливает море, ласково освежает лицо дыхание бриза. Разве что одно непривычно: не видно кружащихся над голубыми просторами чаек, не слышно их пронзительных выкриков. Нет и характерного йодистого запаха выброшенных на берег бурых водорослей. Если спросить об этом жителя Портсаля, он угрюмо бросит: «Подождите шторма».

Сорвется штормовой ветер, воздух пропитается запахом нефти, а серые, пенистые волны, накатившись на берег, выбросят на пляж переливающиеся радужной пленкой нефтяные пятна. И жители Портсаля снова вспомнят день катастрофы, 16 марта 1978 года.

Анатолий Москвин

Облепиховый край мой

В детстве я считал, что нет на свете гор прекраснее снежных вершин Цаган-Хайрхана и милее речки, чем маленькая Давхар-Усан. Сколько лет прошло — убедился: правильно считал. Все прекрасное, что существует на планете, — все есть в моем маленьком родном уголке. И весь огромный земной шар без него не будет для меня полным. С детства мне в душу глубоко запали слова дяди: «Вся красота мира начинается .с горы Цаган-Хайрхая, а все речки, ручьи и родники берут на ней начало и через реку Давхар-Усан впадают в мировой океан жизни. Запомни: для тебя родина и жизнь начинаются на вершине Цаган-Хайрхана!»

С вершины Цаган-Хайрхана я любил смотреть на пять соседних аймаков.

Я смотрел, как волнуется голубое сокровище наших гор — озеро Хяргас-Нур. Утром солнце медленно поднимается из глубины озера. Ночью огромное небо со звездами и луной опускается в озеро.

Мое детство — тысячи вопросов: «Почему?» Со временем жизнь ответила мне на многие из них. Но все мои жизненные пути начались здесь, на вершине Цаган-Хайрхана.

Зимние сказки

Вечером мы с дядей загоняли овец в загон и садились у очага. Не спеша вытащив из шелкового кисета халцедоновую табакерку с затейливой вязью на боках, он доставал серебряной лопаточкой щепоть нюхательного табака, насыпал между большим и указательным пальцами и, глубоко втянув в нос, начинал сказку. Не было ни одной ночи без сказки. У нас говорят: «Кто услышит много сказок, у того будет полная жизнь». Сколько же сказок было у дяди в запасе! О Джангаре, который уничтожил пятнадцатиглавого дракона. О хитроумном бродяге, который ходил по кочевкам-хотонам и рассказывал веселые небылицы, которых у него было семьдесят. О пещере на горе Цаган-Хайрхая: в ней когда-то поселился монах-отшельник. После его смерти ходили слухи, что в пещере опять кто-то живет. Однажды зимой люди увидели на снегу следы босой человеческой ступни, которые вели к пещере. Никто не мог сказать, чьи они, но все считали, что это следы снежного человека — хозяина горы Цаган-Хайрхан.

Глядя на тлеющие в очаге угли, я теснее прижимался к дяде...

Дядя говорил мне, что настоящий мужчина всегда встает с зарей. Чуть брезжил холодный зимний рассвет через верхнее отверстие, я быстро вскакивал и выбегал из юрты. У загона-хашана меня уже ждал дядя с отарой овец. И мы гнали скот к подножию горы Цаган-Хайрхан, которая мрачно вырисовывалась впереди в предрассветных сумерках.

Зимою в наших горах очень холодно. Резкий ветер с колючим снегом сбивает с ног. Иногда пурга длится несколько дней, закрывая серо-белой беснующейся пеленой пространство. Дороги не видно. Тогда мы с дядей загоняли стадо в затишье среди скал, разводили огонь. Овцы сбивались в кучу, согревая друг друга, мы же, грызя твердый кислый арул — катышки сушеного молока, попеременно грелись у костра: надо было следить за овцами, стеречь их от волков. Огоньки глаз, мелькавшие в ночи, и жуткий вой хищников наводили на меня страх. Так длилось порою по двое, а то и по трое суток.

Утихала пурга, и мы, измученные, голодные, но не побежденные стихией, возвращались домой.

«Вершину горы — толщина льда и снега давят, мужчину тяжесть лет давит», — говорят у нас в народе. Моего дядю давили его годы. Он прихрамывал на одну ногу, но делал любую тяжелую работу, так что мне, малышу, оставалось лишь сгонять разбежавшихся и отставших овец и коз да собирать аргал и хворост для костра.

Как-то, отыскивая разбредшийся скот, я оказался у самой пещеры хозяина Цаган-Хайрхана — снежного человека. Вспомнив рассказы дяди об обитателе этой пещеры, я с опаской, но и с любопытством заглянул внутрь. Пещера была пуста, земля покрыта толстым слоем овечьего помета, в углу белели кости. На стене виднелись какие-то надписи, местами стершиеся.

Спускаясь в долину, я пытался увидеть следы снежного человека, но тщетно.

Как-то ночью, когда мужчин в доме не было, мы с мамой сидели у очага. На улице поднялась сильная пурга, слышно было, как ветер бешено трепал края войлока. Я прижимался при каждом порыве ветра к маме, как избалованный ягненок.

Вдруг мама прислушалась к чему-то, и я явственно почувствовал, как часто забилось ее сердце. И услышал протяжный жуткий вой, который перекрывал звуки пурги.

— Слышишь, сынок, это на вершине Боохоя лает Горная собака...

— Что за Горная собака? — уже успокоенно спрашиваю я маму.

— Имя ее называть нельзя, — испуганно шепчет мама. — Когда эта собака слышит женский крик — она так трясется от смеха, что слышно, как весело похрустывают ее ребра, а когда услышит голос мужчины, так задрожит от страха, что ее ребра хрустят с перепугу.

— Но я же мужчина, — пытаюсь пересилить страх.

Мама тем временем достала из сундука мягкую, как шелк, шкурку трехмесячного ягненка и несколько кусков белого войлока.

Дверь юрты распахнулась, впустив клубы холодного воздуха и снега. На пороге появилась соседка — добросердечная бабушка Бувэй-эджи. Она прошла в правую сторону юрты — женскую половину — к задернутой пологом кровати. Бувэй-эджи насыпала перед кроватью высушенный овечий помет, хорошо хранящий тепло, покрыла сверху войлоком в несколько слоев, а потом шкуркой ягненка и уложила маму на кровать. Потом сказала мне: «Иди, сынок, посчитай лошадей на улице». Это значило, что мне, мужчине, нечего делать сейчас в юрте.

Вскоре нашу старенькую юрту огласил крик моего новорожденного брата. А это значило, что теперь у меня к заботам о козлятах и ягнятах прибавятся заботы о младенце. В монгольской степи старшие дети всегда опекают младших. Я так долго ждал, что появится младший братишка, что мне показалось: от этого первого крика исчез вой пурги и волков. Это случилось в феврале, накануне Цаган-Сара — монгольского Нового года.