Сергей Ольденбург - Введение в историю индийского искусства Страница 6

Мы имеем прежде всего многочисленные фактические указания на то значительное место, которое искусство, специально живопись, занимало в жизни образованного индийца с очень давних пор. Того, кто соприкасался непосредственно и теперь с подобного рода образованными людьми как Индии, так и Дальнего Востока, не могло не поразить, что у них и теперь вполне развита та грамотность, которую мы у себя пока развить не сумели, а именно графическая грамотность, главным образом выражаемая пониманием линии и громадного значения свободного обращения с нею. Кто из нас, нехудожников, обладает этой грамотностью, да и из художников нашего времени многие ли обладают ею? Если при этом для Китая и Японии эта грамотность по отношению к линии может связываться с графикою в силу характера китайского письма, то в Индии этой связи с письмом не может быть. Но грамотность книжная еще не делает человека образованным, так же и одна грамотность графическая не делает еще человека ни художником, ни даже ценителем искусства, она только в известной степени предрасполагает его к тому и другому. Потому нам необходимо показать, что из этого предрасположения получилось в действительной жизни, дабы не подвергнуться справедливому упреку в том, что мы принимаем за действительность то, что только рисовалось, причем мы настаиваем на том, что индийская литература заслуживает полного доверия как свидетель того, чем была индийская жизнь так, как ее понимали сами индийцы.

Я приступлю теперь к ознакомлению вас с некоторыми текстами, которые я снабжу моим комментарием. Начну с произведения, известного далеко за узким кругом востоковедов, с знаменитой драмы Калидасы «Шакунтала», которая, по всей вероятности, относится к первой половине V в. н. э. Сцена, которую я вам сейчас прочитаю, находится в VI акте.

Царь тоскует по отвергнутой им Шакунтале и велит принести себе ее портрет, который сам нарисовал. Пока прислужница идет за портретом, продолжается беседа царя с шутом о Шакунтале. Беседа эта подготовляет нас естественным образом к тому, что последует при рассмотрении портрета, мы чувствуем, как искусно, незаметно Калидаса создает соответствующее настроение ожидания и у действующих лиц, и у нас.

Царь (не обращая ни на кого внимания):

– Милая, сжалься надо мною, беспричинно тебя покинувшим, чье сердце сожжено раскаянием, дай мне вновь тебя увидеть.

Входит, держа в руках доску с картиною, прислужница:

– Государь, вот владычица, изображенная на картине.

Царь (взглянув):

– О, как верен замысел картины![2]

Над большими глазами изящные брови приподняты,И от белых зубов на губах отражается свет,Улыбается свет, рот же красен, как плод ароматнейший,Лучезарность любви по всему разлилась лицу,Вся картина живет, и о ней говорит для глядящего,Это образ ее, но как будто сама она здесь.

Шут (смотря на портрет):

– Все в картине полно нежного значения. Глаза мои точно спотыкаются то тут, то там. Что больше могу сказать? Жду, чтобы она ожила и заговорила.

Мишракеши:

– Царь хороший живописец. Мне кажется, что я вижу милую девушку перед собою воочию.

Царь:

– Друг,Если что в портрете некрасиво здесь,то от неуменья моего,Нечто из ее очарованияВсе же воссоздал я.

Мишракеши:

– Это понятно, если любовь еще обострена раскаянием.

Царь (вздыхая):

Ее оттолкнул я с презрением,Признать я ее не сумел,И вот перед картиною чар ееТерзается сердце мое.Я путник, что был под течениемЖивой многоводной реки,И хочет напиться изжаждавшись,В пустыне увидев мираж.

Шут:

– Я вижу на картине трех, и все они красивы очень. Кто же из них владычица Шакунтала?

Мишракеши:

– Этот бедняжка никогда не видел красоты ее. Глаза его бесполезны, ибо ни разу она не представала перед ними.

Царь:

– Ну как ты думаешь?

Шут (смотря внимательно):

– Я думаю, что вот это она, та, что касается лианы, которую она только что брызгала водой. Лицо у нее разгорячилось, и цветы падают из волос, потому что лента развязалась. Руки ее поникают, точно усталые ветви. Она распустила свой пояс и кажется несколько утомленной. Это, я думаю, и есть владычица Шакунтала, а две другие – ее подруги.

Царь:

– Ты хороший угадчик. Притом же тут рядом свидетельства моей любви.

Здесь я рукой коснулся нежно,И краска несколько сошлаА здесь два-три пятна остались –Следы от горьких слез моих.

Чатурика, я еще не кончил задний фон. Поди принеси мне кисти.

Девушка:

– Мадгавия, пожалуйста, подержи пока эту картину.

Царь:

– Я сам подержу ее (Держит. Девушка уходит).

Шут:

– Что ты хочешь прибавить?

Мишракеши:

– Конечно, все те места, что милая девушка так любила.

Царь:

– Слушай же, друг.

Поток Малини изображу я, теченье вод,Там лебедь к лебедю прижался на берегу,Вдали святые Гималаи, теснины гор,По склонам зримы антилопы, и тут, и там,Висят отшельников одежды среди ветвей,И трется глазом лань тихонько о рог самца.

Шут (в сторону):

– Послушать его, так подумаешь, что он, пожалуй, всю картину заполнит бородатыми отшельниками.

Царь:

– И еще одно украшение, которое Шакунтала любила, я забыл нарисовать.

Шут:

– Что именно?

Мишракеши:

– Что-нибудь подходящее к девушке, живущей в лесу.

Царь:

Сирис – цветок в волосах, возле уха,Тычинки цветка прикоснулись к щеке,И лотосы, точно осенние луны,Их нежная перевязь между грудей.

Шут:

– Но почему закрывает она лицо свое руками, этими нежными пальцами, чьи кончики, как кончики розовых лотосов? Она чего-то как будто испугалась. (Смотрит с удвоенной внимательностью.) А, вижу. Тут злая, смелая пчела. Она ворует мед и потому летит к ее лилейному лику.

Царь:

– Прогони ее.

Шут:

– Это твое дело – наказывать зломыслящих.

Царь:

– Правда. Любезная гостья цветущей лозы, ты чего тут жужжишь и даром время тратишь?

Ты вьешься тут, а твой дружокТвоя звенящая подругаУселась рядом на цветокИ мед не хочет пить без друга.

Мишракеши:

– Какой благородный способ удалять назойливых.

Шут:

– Эта порода настойчива, даже когда предостерегают.

Царь (с гневом):

– Ты не желаешь слушаться моих приказаний? Так слушай же:

Если к нежному цветкуТы посмеешь прикоснуться,Если тронешь ты тот рот,Где я пил усладу счастья,Эту дерзость я твоюНакажу без снисхожденьяЯ тебя запру в цветок,Будешь в лотосе – в темнице.

Шут:

– Ну этим ты ее не очень устрашишь. (Смеется. К самому себе.). Он прямо свихнулся. И я, впрочем, хорош, что время с ним здесь коротаю.

Царь:

– Она не хочет улететь, несмотря на мои предостережения?

Мишракеши:

– Странные перемены вызывает любовь даже в достойном и смелом человеке.

Шут (громко):

– Человече добрый, ведь это же только картина.

Царь:

– Картина?

Мишракеши:

– Я и то позабыл об этом. А он – весь в своих мыслях.

Царь:

– Недобрую услугу ты мне оказал.

Я грезил, будто она со мною,К ней сердце билось горячо,Но ты заставил меня все вспомнить.И вот любовь моя – лишь тень.

Мишракеши:

– Странно играет им Судьба.

Царь:

– Друг, как же вынести мне скорбь, которая без перерыва?

Я ночью не могу уснуть,Чуть задремлю – она со мною,Проснусь и плачу – нет ее,Лишь тут – портрет, как очерк дымный.

Таков приблизительно текст Калидасы. Пусть вас не удивит осторожность моего выражения: несмотря на то, что на «Такунталу», как и вообще на драмы Калидасы, обращено было сравнительно большое внимание, приходится признать, что у нас нет издания текста этих драм, которое удовлетворяло бы более строгим требованиям критика текста. Причин для этого много: и рукописей хороших и старинных мало, и комментарии до нас дошли лишь позднейшие, и литература поэтики недостаточно изучена, и, наконец, никто еще не проделал той громадной работы, какая требуется для выяснения совокупности творчества Калидасы, которое одно даст возможность с достаточною достоверностью говорить об отдельных сторонах или частях его произведений. Удивляться этому, конечно, нечего, напомню вам только, что мы не имеем надежного текста Пушкина, Германия не сумела разработать окончательно Гете, Шекспир и для английских ученых представляет немало загадок, во Франции и Виньи не дождался еще окончательного критического издания. Зная все это, мы с осторожностью отнесемся к разбираемому тексту, который, повторяю, лишь приблизительно передает прелесть поэзии Калидасы и должен быть нами рассматриваем как лишь в общих чертах правильное отражение литературою первой половины V в. после нашей эры взглядов индийского культурного мира на задачи своего искусства.