Я и Ты - Мартин Бубер Страница 20

– в предвосхищающей детерминации смерти, на место которой можно также поставить ее подобие, почти непроницаемый глубокий сон; и, наконец, он существует в высказывании учения о подобном глубокому сну состоянии погружения, в котором, по самой его сущности, нет ни сознания, ни памяти. Этим достигается наивысшая вершина языка Оно. Должно уважать возвышенную силу их отречения и, глядя на них почтительным взглядом, следует признать их не только как нечто достойное переживания, но и как то, чем не следует жить.

Будда, «совершенный» и совершающий, ничего не высказывает. От отказывается утверждать, что единство существует и что единства не существует; что прошедшее все испытания погружением прошлое после смерти существует в единстве и что оно в нем не существует. Этот отказ, это «благородное умолчание» можно объяснить двояко: теоретически – поскольку совершенство нельзя постичь мышлением и высказыванием; практически – поскольку раскрытие его сущностного содержания не является основанием и фундаментом истинной священной жизни. Оба объяснения, как истинные, соединены друг с другом: тот, кто обращается с сущим как с предметом некоего высказывания, затягивает его в разделенность опыта, в антитезу мира Оно, в котором нет священной жизни. «Когда, о монах, господствует мнение, что душа и тело сущностно едины, то нет священной жизни; когда, о монах, господствует мнение, что душа – это одно, а тело – другое, то и тогда не существует священной жизни». В созерцаемой тайне, как и в переживаемой действительности, господствует не «это так» и не «это не так», не «бытие» и не «небытие», но «так-или-иначе», «бытие-и-небытие», то есть нечто нераздельное. Нераздельно предстоять нераздельной тайне – это изначальное условие блага. Несомненно, что Будда это познал. Как и все подлинные учителя, он хочет учить не воззрению, но пути. Он оспаривает только одно утверждение «глупцов» – о том, что якобы нет поступка, нет деяния, нет силы, но Будда говорит: человек может идти по пути. Он отваживается только на одно утверждение, и оно решающее: «Есть, о монахи, нерожденное, неставшее, несотворенное, бесформенное»; если этого нет, то нет и цели; если же это есть, то путь имеет цель.

До сих пор могли мы, верные истине нашей встречи, следовать за Буддой, но следующий шаг стал бы изменой действительности нашей жизни. Ибо в соответствии с истиной и действительностью, которые мы получаем не от себя – они даются и уделяются нам – мы знаем: если это только одна из целей, то она не может быть нашей; если же это одно есть только цель, то она неверно обозначена. И еще: если это одна из целей, то путь может к ней привести; если же это одна цель, то путь может лишь подвести к ней ближе.

Целью Будда называет «прекращение страдания», то есть становления и исчезновения, – освобождение из колеса рождений. «Не существует отныне возвращения», – такова спасительная формула того, кто освободился от страстного стремления к существованию и тем самым освобождается от вечной необходимости повторных становлений и долженствований. Мы не знаем, существует ли возвращение; мы не проводим линии временно2го измерения, в котором мы живем; мы не продолжаем ее за пределы этой жизни, и мы не пытаемся узнать, что в свой срок и в ее законе откроется нам, но если бы мы знали, что возвращение существует, то мы бы не пытались его избежать, но жаждали бы мы не грубого чувственного существования, но в каждом из существований мы стремились бы, соответственно, к его типу и языку, к тому, чтобы сметь сказать вечное Я преходящего и вечное Ты непреходящего.

Мы не знаем, ведет ли Будда к цели, к освобождению от необходимости повторных перевоплощений. Несомненно, что к промежуточной цели он приводит и эта цель касается и нас – к становлению единства души. Но он ведет туда не просто так, как это необходимо, обходя «чащобу мнений», но и обходя также «иллюзию форм», однако для нас это не иллюзия, скорее (вопреки всем субъективирующим парадигмам созерцания, которые для нас точно так же относятся к иллюзорному), все же, наоборот, достоверно существующий мир; кроме того, его путь есть путь отречения, и когда он, например, предлагает нам осознать процессы, происходящие в нашем теле, то под этим он подразумевает едва ли не противоположность нашему чувственно-достоверному познанию тела. Будда не ведет ставшее единым существо дальше, к тому высочайшему высказыванию Ты, которое ему открылось. Представляется, что его принятое в глубинах его внутреннего мира решение доходит до уничтожения возможности говорить Ты.

Будда знает изъявление Ты по отношению к человеку – на это указывает обращение с учениками (с позиции возвышенной, но непосредственное), – но он не учит их говорить это, ибо эта любовь, которая предполагает, что «все, что возникло, неограниченно заключено в груди», чужда простому предстоянию существ в отношении друг друга. Несомненно, что в глубинах своего молчания Будда знает изъявление Ты, обращенное к изначальному, минуя «богов», с которыми Будда общается как с учениками; его деяние происходит из процесса отношения, ставшего субстанцией, и это деяние тоже есть ответ на Ты, но об этом Будда умалчивает.

Народы-наследники «Большой колесницы» превосходнейшим образом как бы отреклись от Будды. Они обратились к вечному Ты человека, обратились под именем Будды. Они знают как Будду того, кто явится в последней эпохе мира; они ждут его – того, кто должен исполнить любовь.

Все учения о погружении основаны на величайшем заблуждении обращенного к самому себе человеческого духа: якобы он совершается в человеке. На самом деле это происходит вне человека – между человеком и Тем, что человеком не является. Из-за того, что обращенный к самому себе дух отрекается от своего смысла, от смысла своего отношения, он, дух, вынужден включать его в человека. То, что не является человеком, вынуждено одушевлять мир и Бога. Это есть душевное заблуждение духа.

«Я возвещаю, друг, – говорит Будда, – что в этом аскетическом теле величиной в сажень, в теле, охваченном чувствованиями, живет мир, и возникновение мира, и уничтожение мира, и путь, ведущий к уничтожению мира».

Это истина, но в конечном счете и не истина.

Несомненно, мир «живет» во мне как представление, так же как я живу в нем как вещь. Но это не значит, что он во мне, а я в нем. Мир и я взаимно включены друг в друга. Это мыслительное противоречие, присущее отношению Оно, снимается отношением Ты, которое освобождает меня от мира, чтобы связать меня с ним.

Смысл самости, который не может быть включен в мир, я ношу в себе. Смысл бытия, который не может быть включен в