Я и Ты - Мартин Бубер Страница 24

О «религиозном» человеке говорят как о человеке, которому нет нужды состоять в отношении с миром и существами, потому что ступень социального, которое определяется извне, преодолевается в этом случае силой, которая действует только изнутри. Но в понятии социального смешивают две в корне отличные друг от друга вещи: общность, вырастающую из отношения, и скопление лишенных отношения человеческих единиц, и это лишение отношения современного человека стало физически осязаемым. Но светлое здание общности, к которому в том числе ведет освобождение из темницы «социальности», есть результат действия той же силы, которая действует в отношении между человеком и Богом. Но оно не является просто одним из ряда всех прочих отношений; это всеобщее отношение, в которое, не иссякая, изливаются все потоки. Море и текущие в него потоки – кто может здесь установить или определить границы? Тут есть только одно течение – от Я к Ты, всегда все более бесконечное, безграничный поток Действительной Жизни. Невозможно разделить свою жизнь между действительным отношением к Богу и недействительным отношением Я – Оно к миру – обращаться к Богу с молитвой, а мир использовать практически. Тот, кто относится к миру как к материалу для использования, не может по-другому относиться и к Богу. Его молитва – это приносящая облегчение процедура, она обращена к уху пустоты. Такой человек – в противоположность атеисту, который среди ночи в тоске взывает к безымянному из окна своей комнаты, – начисто лишен Бога.

Есть и такие, кто утверждает, будто «религиозный» человек выступает перед Богом как одиночка, как единственный, как отделенный, потому что он перешагнул ступень «нравственного» человека, находящегося в плену у долга и вины перед миром. Якобы этот последний обременен ответственностью за поступки поступающих, ибо он полностью определен напряжением между бытием и долженствованием бытия и в эту бездонную пропасть кусок за куском бросает он в гротескной и безнадежной жертвенности свое сердце. «Религиозный» же человек освобождается от этого напряжения между миром и Богом, ибо здесь господствует заповедь, требующая снятия с себя беспокойства об ответственности и о предъявляемых к себе требованиях, ибо нет здесь собственной воли, но есть подчинение стечению обстоятельств, ибо всякое долженствование исчезает в безусловном бытии, а мир, хотя он и существует, не имеет больше никакого значения; в нем надо исполнить свое бытие, но это исполнение ни к чему не обязывает, ибо всякое деяние ничтожно. Но говорить это означает воображать, будто Бог создал мир как иллюзию, а человека – для собственного развлечения. Конечно же, тот, кто предстает перед Ликом, возносится над долгом и виной, но не потому, что отдаляется от мира, а потому, что на самом деле приближается к нему. Долг и вину несут перед чужим; к близким относятся любовно и с расположением. Тому, кто предстает перед Ликом, мир является в полноте настоящего и в сиянии вечности, и такой человек может одним изречением сказать Ты сущности всех существ. Здесь нет больше напряжения между миром и Богом, остается только одна действительность. Он не освободился от ответственности: вместо боли конечной ответственности, следующей за действием, получил он движущую силу ответственности бесконечной, мощь любовной ответственности за всю необъятность происходящего в мире, за глубокую включенность мира в лик божий. Разумеется, он навсегда покончил с нравственным суждением: «злой» – это объект более глубокой ответственности, более других нуждающийся в любви; однако самостоятельные решения в глубине спонтанности он должен будет принимать до самой смерти, безмятежные решения о верном деянии. Ибо здесь деяние не ничтожно; оно было задумано, оно было выношено, оно является необходимым, оно принадлежит творению; но это деяние не предъявляет себя миру, оно вырастает из него, как если бы оно было недеянием.

Что есть вечное: в Здесь и Сейчас присутствующий прафеномен того, что мы называем откровением? Это миг, когда человек выходит из момента высшей встречи не таким, каким в него входил. Этот момент встречи не есть «переживание», которое возбуждается и блаженно округляется в восприимчивой душе, – здесь нечто происходит с человеком. Порой это может быть дуновение, порой – поединок, но все равно что-то происходит. Человек, который выходит из сущностного акта чистого отношения, имеет в своем существе нечто Большее, нечто приращенное, о котором он раньше не ведал и происхождение которого не может отчетливо обозначить. Как и всегда, научная ориентация в мире в своем полноправном стремлении к непрерывности причин и следствий выстраивает происхождение нового: нас же, для кого речь идет о созерцании действительного, не может устроить ни подсознательное, ни какой-либо иной аппарат душевной жизни. Действительность – это когда мы воспринимаем то, чего у нас раньше не было, и воспринимаем так, что знаем: это было дано нам. Выражаясь словами Библии: «Те, кто уповает на Бога, взамен получают силу»; или, выражаясь языком Ницше, который в своих писаниях остается еще верен действительности: «Берешь, не спрашивая, кто здесь дает».

Человек воспринимает, и воспринимает не «содержание», но настоящее, настоящее как силу. Эти настоящее и сила обнимают триединство в его неделимости, но так, что мы можем наблюдать их как три обособленные сущности. Во-первых, всю полноту действительной обоюдности, соединенности, связанности; при этом невозможно указать, как возникает эта связанность, притом что эта связанность отнюдь не облегчает жизнь – она делает жизнь тяжелее, зато нагружает ее смыслом. А это уже второе – неизреченное подтверждение смысла. Смысл гарантирован. Ничто, ничто не может теперь быть бессмысленным. Нет больше вопроса о смысле жизни. А если бы он был, то уже не требовал бы ответа. Ты не знаешь, как выявить смысл, и не знаешь, как его определить, у тебя нет для него формулы и образа, и все же он для тебя вещь более несомненная, чем восприятие твоих органов чувств. Что он имеет в виду относительно нас, чего он хочет от нас – откровенный и скрытый? Он не желает быть истолкованным – мы не в состоянии его истолковать, он хочет, чтобы мы его породили. Это уже третье: это смысл не некоей «другой жизни», но этой нашей жизни, не какого-то «потустороннего», но этого нашего мира; смысл именно здесь жаждет нашего подтверждения. Смысл можно воспринимать, но его нельзя познать из опыта; его нельзя познать из опыта, но его можно произвести; именно этого он от нас и хочет. Гарантия смысла не желает оставаться заключенной внутри меня, она желает через меня родиться в мир.