Михаил Грушевский - Звезды. Неизвестные истории про известных людей Страница 28

2

На улице Маяковского, 38 была квартира нашего деда. У нас было десять комнат, а когда мы приехали из эвакуации, осталось только три. Папа, папин брат и папина сестра – оставили по одной комнате каждому. У нас не было никакой мебели, только между окон остался мой слон в колясочке. И мама сказала: «Раз слон остался, ты будешь счастливая». У меня вообще не было никаких игрушек. Этот слон, который остался между окон, потом тоже пропал. Но у меня был маленький бобка, который до сих пор живет со мной. Он старше меня, потому что мамочка его купила, когда я у нее сидела в животике. И потом я с ним уже не расставалась. Это единственная в моей жизни игрушка, с которой я выросла.

Потом папа выкупал нашу мебель у соседей, которые въехали к нам непонятно откуда. Главное, что он взял обратно наш альбом с пластинками. Папа в 1937 году был в Италии и купил пластинки, на этой музыке я выросла. Я даже уроки делала под музыку. Я не закрывала рта. И отец все время говорил: «Боже, как она поет, прямо, как ножом по стеклу». У меня был очень высокий голос тогда. А потом я увидела трофейный фильм «Большой вальс», там была одна певица, и я сказала: «Я буду такая, как она, и у меня будет такой же красивый муж». После этого я уже совсем не закрывала рта, и меня все звали «артистка». А потом начались фильмы с Лолитой Торрес, тут я окончательно влюбилась в пение и сказала: «Я буду только такая, как она».

Совсем недавно я была в Аргентине и пела в Театре Колон. Ко мне подошла какая-то толстая тетка и сказала: «А я Лолита Торрес, я прочитала в твоем интервью, что ты из-за меня начала петь».

3

Мы играли в травки, в листочки. Я очень любила играть в магазин. Помню, какие-то листочки были селедкой, другие листочки – кашей. Я очень хотела быть фитопатологом и заниматься болезнями растений. И каждое семечко, которое мне попадалось, я сажала в консервную банку – у меня все окно было заставлено банками с семечками и маленькими пророщенными растениями. Потом это надоедало отцу, все сгребалось в кучу и выбрасывалось. Неделю я рыдала, а потом все начиналось сначала.

Мамочка была чертежницей у папы в конструкторском бюро. А папа был главным конструктором завода имени Ленина. Мы ходили в гости друг к другу. Мы устраивали большие праздники, музыкальные вечера. Папа играл на скрипке. У отца и у моего дядьки были гениальные голоса, два баритона. Если бы они учились профессионально, стали бы знаменитыми певцами. А Валя – жена папиного брата – была актрисой и очень хорошо пела. Я мечтала: «Вот бы петь, как Валя!»

Однажды подружки постучали мне в стеночку копеечкой. Никто никогда не звонил в звонок – надо было постучать, и я сразу слышала. Я выскочила, а они говорят: «Пойдем поступать во Дворец пионеров». Их взяли, а меня не взяли. Я разрыдалась: «Я не уйду – и все, буду здесь сидеть». Сказали: «Мы тебя возьмем условно, не плачь, а потом, когда ты выучишь песню, мы тебя зачислим в хор». Песенку я все равно не выучила, но меня зачислили, я всех взяла измором!

4

И вот я впервые влюбилась. Это был Лешка Глузман, умный, с громаднейшими глазами. Это был такой выдумщик! Когда кто-то говорил, что никто не обнимет необъятное, он шутил: «Никто не обнимет неопрятное». Он писал замечательные стихи, и я считала, что человека умнее и лучше, чем Лешка, нет на свете. Но у нас была большая разница в возрасте, он уже начал ухаживать за барышнями. И однажды на Новый год я оказалась с ним в одной компании. Зашла за занавеску и смотрела, как красиво за окном. А он пришел с какой-то девушкой, уже – женщиной. И про меня забыли. Все уже сели за стол и выпили, а я все стояла и рыдала за занавеской. Это была моя первая любовь, первые страдания от любви.

Мы ходили на Пасху в церковь. И ждали, когда будет крестный ход. Потом надо было донести свечку до дома. Отец неверующий, мама тоже была атеистка. А Тася – моя тетка – была очень верующей, и бабушка у меня была верующая, она пела в церковном хоре. Они и водили меня в церковь. Я, глядя на старушек, сильно стукалась головой о каменный пол, и старухи начинали смеяться и говорили: «Вы, пожалуйста, расскажите ей, что так стучать лбом об пол не надо». А я думала, что чем сильнее ударишь, тем лучше меня Боженька услышит. Я молилась только о том, чтобы не было войны и чтобы хоть что-нибудь послали поесть.

У нас всю жизнь были коты, собаки, ежи. Однажды на даче сенокосилкой зарезали маму-ежиху, и остались маленькие ежики. Их раздали дачникам. Отец сказал: «Не вздумай взять эту гадость в город». Но я его посадила за пазуху и все равно привезла. Пока мы ехали в автобусе с Валдая до Ленинграда, он все время меня колол и написал еще. У меня было жуткое рожистое воспаление.

Летом мы ходили за грибами, меня брали на рыбалку. Я сама очень хорошо ловила рыбу. Когда мы возвращались домой, на палке висели рыбины, и я шла впереди, гордая, что все это поймала. А отец говорил: «Вот дуракам-то везет». И потом делал вид, что это он поймал, а не я. Мы с ним всегда очень смеялись.

5

Все мои предки – петербуржцы. И однажды папе предложили место в Москве. А он сказал: «Нет, я не поеду». Тогда его сослали восстанавливать завод в Таганрог. Это была трагедия для нашей семьи, особенно для папы. В Таганроге я закончила десятый класс, и еще год мы жили там после этого. Я пошла на подготовительные курсы в радиотехнический институт. Слава богу, я не сдала экзамены и не поступила. Я не хотела там учиться. И когда папа сказал летом: «Или я куплю тебе золотые часы или поезжай в Ленинград», я ответила: «Конечно, я поеду в Ленинград!» А потом партия и правительство перебросили его в Ростов-на-Дону. И мы там жили еще два года. Я все время уезжала в Ленинград, потому что уже не могла без него жить. А потом отца перевели в Москву. Он согласился, потому что понимал, что его уже не отпустят в Ленинград. Он работал заместителем министра тяжелого машиностроения.

А я улизнула в Ленинград и поступила в консерваторию.

Когда я сдала экзамены по пению, мне сказали: «Ну, теперь идите и сдавайте все остальное». Думаю: какие еще экзамены в консерваторию? Я-то считала, что надо только петь. Мне сказали: «Нет, надо сдавать историю, литературу». Я ответила, что не готова. Они сказали: «Хорошо, мы тебя возьмем, а ты все сдашь потом, во время первой сессии». А потом об этом забыли, и получилось, что я поступила в консерваторию без экзаменов. Тут у нас был годичный разрыв с отцом, потому что он не признавал непослушания. Мне сильно попало, он не разговаривал со мной, не замечал меня. Когда я приезжала на каникулы, мы с ним очень ссорились. Он сказал: «Если быть певицей, то № 1, а из тебя не получится даже хорошего дворника». Я говорю: «С чего это вдруг?» – «А потому, что ты не умеешь работать».

А потом ему дали правительственный паек. Но когда я приезжала домой, то ничего не ела. Я сказала отцу: «Как ты можешь, дети голодают, а ты ешь этот паек. Тебе не стыдно?» Мама бросалась к нам: «Ляленька, перестань, Вася, перестань». Она все время нас мирила. Но ночью я не могла сдерживаться и ела сосиски. Но только сосиски – ни икру, ни другие деликатесы я себе не разрешала. Я сама голодала и знала, что вокруг – голодные ребятишки. Мне ничего не лезло в горло.

Эдита Пьеха

Эдита Станиславовна Пьеха родилась 31 июля 1937 года в Нуаэль-су-Ланс на севере Франции. Окончила отделение психологии философского факультета Ленинградского государственного университета. Будучи студенткой, выступила с первым в СССР вокально-инструментальным ансамблем «Дружба». Первой из артистов нашей страны пела в Нью-Йорке, дважды выступала на сцене парижского зала «Олимпия». Певица имеет множество наград, в том числе ордена Трудового Красного Знамени, Дружбы народов, «За заслуги перед Отечеством», французский орден «За укрепление мира искусством», орден Дружбы Афганистана и медаль «Воин-интернационалист». Является почетным гражданином России. Народная артистка СССР.

1

Я родилась во Франции за два года до начала Второй мировой войны. На самом севере, это почти Германия. Город Нуаэль-су-Ланс, рядом – канал Ла-Манш. Я родилась, и через два года началась война. Война – это ужасно, особенно в шахтерском поселке, где и так грустно. Роберт Рождественский написал: «Где-то есть город, тихий, как сон, пылью тягучей по грудь занесен». Там жили шахтеры, которые в сорок лет уходили в мир иной. Я этого тогда не знала, а тут еще и война. Мы выкапывали соседей из подвала дома, в который попадала бомба. Я видела, как расстреливали ни в чем не повинных шахтеров-заложников.

В шесть лет я пошла в школу. И падали бомбы, и свистели сирены, оповещающие об очередной бомбежке. Мне было четыре года, когда я впервые увидела черный цвет. Цвет траура моей мамы, которая похоронила моего папу. Он спустился в шахту в 16 лет, а в 37 умер от силикоза. У него всегда черным были подведены глаза. Я спрашивала у мамы, почему у папы такие глаза? – А это въедается угольная пыль. Мы подводим глаза карандашиком, чтобы их лучше было видно. А глаза папы было видно далеко без всякого карандаша.