Лорейн Хэнсберри - Плакат в окне Сиднея Брустайна Страница 18

Сидней. Ты даже не хочешь повидаться с ней?

Элтон опускает голову.

А если бы она была черной?

Нет ответа.

Это расизм, Элт.

Элтон. Это я понимаю (показывает на голову)… умом.

Сидней (грустно глядя на него). Но — «Звезда взошла над Африкой…»

Элтон (тоже глядит на него). Да.

Сидней. Над Гарлемом… над Саут-сайдом…

Элтон. Да.

Сидней. Свирепствует новый сионизм…

Элтон дает ему записку, идет к двери.

Ты даже не хочешь ее повидать?

Элтон (у двери, тоскливо). Нет. Я хочу никогда ее не видеть.

Выбегает. Сидней идет за ним.

Сидней. Боишься, что простишь ее! А прощать не хочешь?

Стоит, глядя ему вслед, под шум торжества — теперь уже не пение, а репродуктор и гул толпы. Вскоре появляется Мэвис.

Мэвис. Сидней! (С распростертыми руками быстро подходит к нему, искренне взволнованная и ошеломленная. Она оттесняет его в комнату, дверь закрывается, и звуки стихают.) Ну кто бы мог подумать! Фред, как только увидел газету, сразу же позвонил мне со службы и сказал: «Мэвис, а этот твой зять, кажется, политический гений!» Он был так взбудоражен! Он сказал, что кругом только и говорят что о тебе, о твоей газете и Уолли О’Хара. Он сказал, что об этом передавали в последних известиях. (Во время этой тирады она стискивает его в объятиях и целует.) Давай мы с тобой выпьем, Сидней. Ты не представляешь себе, как я горжусь тобой. Я-то думала, это еще одна твоя пустопорожняя затея — вроде ночного клуба и прочего… (быстро поправляется) знаю, это был не ночной клуб… А где все?.. Я думала, тут у вас… одним словом…

Сидней (наливая ей). …дым столбом. Но кандидатом-то был не я, Мэвис. Айрис еще не пришла. Она иногда после работы заходит купить на ужин полуфабрикатов… Я с удовольствием поболтал бы с тобой, но мне некогда.

Мэвис. Полуфабрикатов! Да разве вы не пойдете куда-нибудь кутнуть? Честное слово, ты какой-то странный… даже не видно, что ты рад.

Сидней. О, я рад… Понимаешь, просто не укладывается в голове, что мы победили. Мы и не мечтали об этом… (словно про себя, с недоумением) мы и не мечтали об этом.

Мэвис (вынимает из сумочки чек и засовывает в карман рубашки Сиднея). Маленький подарочек твоей газете. (Видит его удивление.) Скажем, от Фреда. Нет, не будем это обсуждать. Молчи. Вот так. И все.

Сидней (глядит на чек). Дорогая, но это большие деньги!

Мэвис (пьет). Я сказала — не будем говорить об этом, и кончено. Когда я… то есть когда Фред решил сделать тебе подарок, мы условились ни в коем случае не чувствовать себя благодетелями, не размазывать, не задаваться. Так что убери это.

Сидней (смотрит на нее, тронутый). Ну, тогда спасибо тебе… (нарочито, как бы спохватываясь) ой, прости — Фреду!

Мэвис (ласково). Заткнись. (Смотрит на него; она оживилась и чувствует себя свободнее после выпитого.) Я рада, что мы можем наконец поговорить, Сидней. Наедине. Мы ведь с тобой никогда по-настоящему не разговаривали; я знаю, что ты меня очень не любишь.

Сидней (каждый растерялся бы от такого заявления). Мэвис…

Мэвис. Да нет, это ничего. Я же знаю. И ты знаешь. А в сущности, за что меня любить? Смешно, до чего родные сестры бывают разными, правда?

Сидней. Да. Все мы разные. Во всем.

Мэвис. О да, я-то знаю. Недавно я пыталась втолковать это Фреду. (Смеется.) То есть не то чтобы «втолковать»… Это даже смешно — Фред ведь умный, мы все это знаем, — но иногда… Иногда я начинаю думать — ну, по-особому. Как ты… (Описывает рукой круг — вероятно, имея в виду вселенную.) Ну, как это…

Сидней. Абстрактно.

Мэвис. Вот именно. Ты не поверишь… но… мне так нравится, когда человек может сказать что-то содержательное, в чем было бы… ну, это…

Сидней (смотрит на нее во все глаза). Концепция.

Мэвис. Да. Я это люблю. Мне нравятся разговоры, которые я слышу у вас. И знаешь, Сидней, некоторые я понимаю! (В этом ее заявлении — курьезный, искренний и совершенно очаровательный вызов.)

Сидней. Молодец, Мэвис. Молодец.

Мэвис (неожиданно). Но мы еще рабы.

Сидней. Что?..

Мэвис. Многие из нас рабы …(напыщенно) первобытных инстинктов. И многим так и не удается… ну, понимаешь…

Сидней (устало кивает, ему не хочется опять выслушивать семейную сагу). Знаю.

Мэвис. Как папа, например, — он был такой мечтатель. Знаешь, вроде поэта-отшельника, нечто среднее между Вилли Ломеном и Дэниелом Буном. Он любил сидеть и размышлять.

Сидней (ошеломленно глядит на нее). Разве у вас с Айрис были разные отцы?

Мэвис. Конечно нет — что это тебе в голову пришло?

Сидней. Фильм «Расёмон», что же еще?

Мэвис. Папа был замечательный человек, просто замечательный. И вот что смешно — понимаешь, когда я выходила за Фреда, я думала, он такой, как папа. Представляешь — Фред!

Сидней. Значит, тебе хотелось, чтобы он был похож на твоего отца?

Мэвис. Да… и я тогда думала, что он очень похож. Фред в молодости казался таким поэтичным. Знаешь, когда он за мной ухаживал, он, бывало, мог проехать целых сорок миль ог Эленсвилла, чтобы только меня увидеть. Сорок миль туда и сорок обратно на дрянной допотопной машине. Вот он какой был. Вроде папы. (Чуть высокомерно.) Папа нам читал вслух классиков — знаешь, греческие трагедии. Иногда по-гречески.

Сидней (вытаращив глаза). Ты шутишь!

Мэвис (удивленно). Почему это? Правда, настоящего древнегреческого он не знал. Только простой, разговорный, у своих родителей научился, но это было еще интереснее… Мы устраивали целые представления в гостиной. Он всегда давал мне играть Медею: он говорил, что я сильная… (Встает и громко, с завыванием декламирует на энергичном, драматическом и звучном греческом языке, сопровождая декламацию неплохо задуманными, хоть и излишне театральными классическими позами и жестами; затем повторяет то же в переводе, почти отбарабанивая строки.) «О да, темно вокруг, и за бедой беда! Но это не конец! Не думайте: еще и новобрачной будет худо, и муж ее познает скорбь!..» Папе нравилось, как я читаю.

Сидней. Мэвис, я тебя не узнаю.

Мэвис. Ну, плохо, конечно, я знаю. (Смеется.) Я помню наизусть все роли — и все строфы. Папа был замечательный человек. С таким богатым воображением! Потому-то он и переделал нашу фамилию. Она была простая, самая что ни на есть обыденная — ну, ты знаешь: Парадопулос.

Сидней. Нет, я не знал.

Мэвис. Но папе хотелось, чтобы в нашей фамилии было что-то символическое, понимаешь? И он переделал ее в Пародус. Ты же знаешь, что такое «пародус» в греческой трагедии.

Сидней. Гм… нет.

Мэвис (гордо). Сидней! Как не стыдно! Пародус — это хор! И знаешь— что бы ни происходило в пьесе, хор всегда присутствует, комментирует, наблюдает. Он говорил, что и наша семья такая — мы сбоку жизни, мы ничего не можем изменить. Только присутствуем и наблюдаем.

Сидней (пораженный). Понимаю.

Мэвис. Вот такой был папа. (Пьет из стакана.) Я очень его любила. (Пауза.) А Фред — это не папа!

Сидней. Твой брак для тебя — сильное разочарование?

Мэвис (скучным тоном). Да ничуть. Когда мы поженились, я уже понимала, что Фред не такой, каким кажется. Я знала, за кого выхожу замуж, и не ошиблась. Надежный, как скала! Ха! (Резко.) С тех пор как родился Гарри, мы спали вместе раза два, не больше, а тому уже… о, уже шесть лет, да? Гарри через месяц исполнится шесть.

Сидней. А… кто же из вас…

Мэвис. Кто из нас не захотел? Черт его знает. Просто так вышло. (Махнув рукой.) Он не страдает. У него есть женщина.

Сидней (каким-то гортанным голосом). У Фреда?

Мэвис (поглядев на него). У Фреда. (Покачивает головой.) Мне порой кажется, что все вы тут живете какими-то выдуманными представлениями об остальных людях. Закоснелых простачков не бывает, Сидней. Можешь мне поверить, теперь каждый в душе хиппи… Да, вот уже сколько лет. К чести Фреда, надо сказать — одна и та же. Я с ней познакомилась.