Елена Алексиева - Мадам Мисима Страница 2

Он, бедолага, именно на это и рассчитывает. Этой ночью он даже посетил меня во сне, сделал последнюю попытку — а вдруг я передумаю. (Пауза.)

Вы женаты? Да, я помню, что уже спрашивала об этом, вот только ответа не помню. Впрочем, можете не отвечать. Я сама угадаю. Позвольте мне вас придумать. Позвольте дать волю моему воображению. Все равно здесь время тянется так медленно, и заполнить его совершенно нечем. Да и вы не слишком часто меня посещаете. И вынуждаете бесконечно, отчаянно вас ждать. Вероятно, вам нравится заставлять меня страдать. Не скрою, мне это тоже нравится. (Пауза.)

Ну конечно, вы женаты. Недавно, сравнительно недавно. Не более двух лет. Она младше вас. Хрупкая, скорее всего, изящная, но не обязательно красивая. Родом из провинции. Женщина со вкусом, но ее выдают манеры. Она отлично заботится о вашем доме. И не слишком интересуется остальным. Тем не менее, порой ее рассуждения вас удивляют. Она не глупа. С прекрасной интуицией. И отнюдь не настолько склонна к компромиссам, как может показаться. Вы допускаете, что она счастлива, но не смеете спросить ее об этом. Да и она редко пользуется такими громкими словами, утверждая, что просто их не понимает. Предпочитает изъясняться как можно проще, а лучше — молчать. И в этом вы тоже усматриваете скрытый интеллект. Мысль о нем вам льстит и отчасти пугает. Вы отдаете себе отчет, что вы ее не знаете и, может, не узнаете никогда. Но это вас не смущает. Она знает, что вам нужно. Знает, как вам понравиться. И умеет о вас заботиться.

А что вам еще нужно? Вы женились по любви, но не уверены, любили ли вы ее когда-нибудь. Вы у нее первый. В постели вы стараетесь казаться более умелым, чем на самом деле. По крайней мере, так было вначале. И самым серьезным образом намереваетесь кое-чему ее обучить.

Вы, невежда. Она покорна. Послушно принимает ваши наставления. И все же у вас создалось впечатление, что она недостаточно старается. Но вы снисходительны. Вам спешить некуда. Главное, чтобы ей было хорошо. Потому что ей и в самом деле хорошо, в этом у вас нет ни малейших сомнений. А потом… Потом появится первый ребенок, и удовольствие отойдет на задний план. Ваша жизнь станет более функциональной. Повседневность заполнится тысячей мелких обязанностей. Вы поймете, что значит быть отцом, главой семьи. Параллельно будете делать карьеру. Профессионально совершенствоваться. Кто знает, может, в один прекрасный день вы даже проснетесь директором этой тюрьмы. (Смеется.)

Из радиоточки гремит мелодия — может, та же, может, другая, но такая же жизнерадостная. И быстро стихает.

Зачем кричать, господин следователь? Я не хотела вас обидеть. И разве я виновата, что вся ваша личная жизнь умещается в нескольких кратких предложениях, написанных на вашем лице. Вы тоже не виноваты. Просто вы еще слишком молоды. Посмотрите на себя. Щеки, как у младенца. Наверное, вы даже бреетесь не каждый день. (Пауза.)

Да. Хорошо. Поняла. Умолкаю. Я только хотела вам показать, что вы и я — из разных миров. Вы, вероятно, испытываете ко мне презрение, в лучшем случае — легкое пренебрежение или любопытство. Задаете мне вопросы, ответы на которые вам известны заранее. Записываете мои слова, но не слышите их. Торопитесь отправить меня на виселицу, чтобы скорее вернуться домой. Считаете, что я играю какую-то роль, в то время как я говорю вам сущую правду.

Но ведь вы, господин следователь, не готовы принять эту правду. Вы доросли лишь до фактов, и этим ваше представление о мире исчерпывается. Не верите мне, даже когда я чистосердечно говорю, что мне вас жаль. Поверьте, господин следователь, вас ждет провал, если вы не позволите мне вам помочь.

Не только здесь и сейчас. Провал во всем — и окончательный. Ваш провал будет так страшен, что вы не найдете в себе сил искупить собственную смерть. И тогда, наконец, вы поймете, что сделал он и почему. Но будет поздно. Не для меня, господин следователь. Для вас будет поздно. (Из-под подушки на нарах достает стопку бумаг. Нервно, торопливо просматривает их. И бросает на пол.) Я этого не подпишу. Ни за что. Нужно быть сумасшедшим, чтобы надеяться, что я подпишу, ведь здесь нет ни единого моего слова. Да я просто не понимаю, о чем здесь идет речь. Не понимаю, что значат ваши слова. (Пауза.)

Это — ваши слова. Ваш язык. Почему, в таком случае я должна под этим подписываться? Подпишитесь сами. (Пауза.)

Это все не имеет со мной ничего общего. Для вас это показания, а для меня — история. Вы улавливаете разницу?

Вам еще учиться и учиться, юноша. Заберите ваш черновик и начните сначала. И не говорите мне о вине. Вы ничего не знаете о моей вине. Пишите только о том, что вам доступно. О простеньких конкретных вещах, которые вы видели своими глазами. Ограничьтесь описанием, не углубляясь в объяснения. И не заботьтесь об эффектном начале — куда важнее эффектный финал. (Смеется.)

На сегодня достаточно, господин следователь. А теперь оставьте меня одну.

Камера. Ночь. Из радиоточки звучит тихая инструментальная традиционная японская музыка. Мадам Мисима сидит на полу. Картинка размыта, словно во сне.

Сегодня снова приходил назначенный адвокат. От этого человека просто невозможно отделаться. Я отказалась с ним разговаривать, но он, очевидно, дал взятку, потому что надзиратель привел его прямо ко мне в камеру, невзирая на мои возражения. И неусыпно наблюдал за нами в глазок. Я видела, как глаз надзирателя движется в глазке, как жестоко и безразлично танцует за стеклом, словно око демона, не упуская меня из вида.

А в это время назначенный адвокат говорил без умолку. Он сказал, что, проанализировав в очередной раз все факты по моему делу и составив собственное мнение о моей личности, он придумал новую линию защиты. Новую стратегию, абсолютно гарантирующую мое освобождение от ответственности.

Я сухо ответила, что предельно ясно заявила о своем нежелании его видеть. Что не нуждаюсь в защите, так как не совершала преступлений. И если суд не в состоянии это понять, тем хуже для суда.

«Я именно это имею в виду, — невозмутимо продолжил адвокат. — Я рад, что обстоятельства совершенно точно отвечают моим намерениям. Ваши слова недвусмысленно говорят о том, как легко мне будет изложить тезис о вашей невменяемости, мадам. Я думал выдвинуть тезис о вашей временной невменяемости, но теперь убедился, что могу добиваться признания устойчивого расстройства психики». (Пауза.)

Я еще не сошла с ума, господин следователь. (Пауза.) Или, может быть, вы так не считаете? В таком случае скажите, что именно в моих действиях наталкивает вас на мысль о моем сумасшествии. Или я кажусь вам слишком слабой, чтобы поднять меч и отсечь голову смертнику? Отсечь голову мужчине, которого я любила, чтобы спасти его от мучений? Но вот чего не знаете ни вы, ни назначенный адвокат, так это, что от мучений можно спасти лишь того, кто сам избрал смерть. Но не того, кто остался жить.

Мисима был избранником смерти. С самого рождения он попал в ее почетную квоту. А я оказалась всего лишь исполнителем этого великого плана.

С рождения я была его кайса́ку[1]. Обезглавителем.

Милостивый ангел смерти, избавитель тех, чьи тело и дух в момент сэппуку[2] сливаются настолько, что для их разделения требуется рука человека.

Я — служительница смерти, господин следователь. И поэтому бессмертна. У каждого, избравшего героический конец с помощью сэппуку, есть свой кайсаку. Он сильней брата и нежней сестры, заботливей матери и строже отца. В миг, когда он вздымает меч, он перестает быть человеком и становится собственной тенью. Жизнь его теряет смысл и цену. Он никогда не станет героем. Никто не в силах спасти его и вернуть ему человеческий облик. Только дух умершего находит в нем убежище. Потому что дух умершего человека, господин следователь, продолжает жить, в отличие от духа живущего.

А вы делаете из меня сумасшедшую. Смеетесь мне в лицо. Суете в глазок чей-то глаз, который круглосуточно за мной наблюдает.

Боитесь меня. Хотите осудить меня за самоубийство самоубийцы. Так осудите его, если сможете! Соберите по крупинке его пепел, поднимите из могилы и осудите! Что? Звучит как бред сумасшедшего? А почему тогда вам не кажется бредом суд надо мной? (Роется в листах бумаги на полу, находит один, читает.) Заключение аутопсии гласит: «Рана в области живота поверхностная, почти царапина. Острие даже не пробило стенку брюшной полости. Жертва погибла в результате второго удара — мечом, обезглавившим ее и вызвавшим мгновенную смерть». (Пауза.)

Это ложь. Ваши патологоанатомы — шайка невежественных мерзавцев. Да ведь я своими глазами видела, как острие вошло в брюшную полость. Я видела глубокий чистый разрез, сантиметров в десять длиной, из которого, как новорожденный, вывалились его кишки. Я видела его лицо, побледневшее, как мел, чистое, как белый лист бумаги, прозрачное, как летнее утро на горе Фудзи. Без губ, без глаз, без надежды, без сожаления. Я видела, как смерть поставила свою печать на это лицо, нежно, как поцелуй. И только тогда взмахнула мечом. (Тихо.) Это было прекрасное сэппуку. Лучшее из всех, что можно себе представить. (Пауза.)