Алексей Писемский - Горькая судьбина Страница 7

Ананий Яковлев. Никогда ты не можешь того сделать и никого я теперь не боюсь, коли никакой вины за собой не знаю.

Золотилов. Ну, будет, без рассуждений: можешь отправляться... Довольно с тобой, дураком, разговаривать... (Уходит.)

Ананий Яковлев (тоже уходя и почти вслух). Я сам, может, еще менее того желаю, хошь бы какой там ни на есть, разговор с вами иметь.

Бурмистр (вслед ему). Не сделаю я?.. Сделаю!.. Не сегодня ты мне на сердце-то наскреб. Коли ты теперь стал подкопы под меня подводить, что я там на межевке что сделал, али хлеб воровски продаю, - так я тебе еще не то всучу... не так еще наругаюсь, и не прочихаешься, змея-человек!

Занавес падает.

ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ

Та же изба, что в первом действии.

Матрена сидит у растворенного окна, в которое глядит Спиридоньевна. Лизавета лежит за перегородкой, где повешена и зыбка с ребенком.

Спиридоньевна. Так, слышь, баунька, он его уговаривал, - все лаской сначала... Сергей Васильич тоже при этом ихнем разговоре был, бурмистра опосля призвали... Те пытали, пытали его усовещивать, - ничто не берет: они ему слово, а он им два! Родятся же, господи, на свет экие смелые и небоязливые люди.

Матрена. Ну, матушка, и ему тоже нелегко, и сам, может, не рад тому, что говорит и делает. Как по-божески теперь сказать, не ему бы их, а им бы его оставить надо - муж есть!

Спиридоньевна. Ну, а вот, поди, тоже бурмистр али дворовые другое говорят: барина очень жалеют. На Ананья-то тем разом рассердившись, вышел словно мертвец, прислонился к косяку, позвал человека: "Дайте, говорит, мне поскорей таз", - и почесть что полнехонек его отхаркнул кровью. "Вот, говорит, это жизнь моя выходит по милости Ананья Яковлича. Не долго вам мне послужить... Скоро будут у вас другие господа..." Так и жалеют его оченно!

Матрена. Не знаю, мать; господин, вестимо, волен все сказать, а что, кажись бы, экому барину хорошему и заниматься этим не дляче было; себя только беспокоить, бабу баламутить и мужичка ни за что под гнев свой подводить... а псам дворовым, или злодею бурмистру, с пола-горя на чужой-то беде разводы разводить...

Спиридоньевна. То, баунька, слышь, барин теперь насчет того оченно опасается, чтоб Лизавете он чего не сделал, только теперь о том и разговор с Сергеем Васильичем имеет.

Матрена. Ну, матушка, помилует ли он Лизавету! Подначальный тоже ему человек во всем, как есть! Толды, как он от барина-то пришел, человек это был, али зверь какой? Я со страху ажно из избы убежала: сначала слышу голосила она все, молила что ли его, а тут и молвы не стало.

Спиридоньевна (с любопытством). Бил, значит, он ее?

Матрена. Вестимо, что уж не по голове гладил, только то, что битье тоже битью бывает розь; в этаком азарте человек, не ровен тоже час, как и ударит... В те поры, не утерпевши материнским сердцем своим, вбежала в избу-то, гляжу, он сидит на лавке и пена у рту, а она уж в постелю повалилась: шлык на стороне, коса растрепана и лицо закрыто!.. Другие сутки вот лежит с той поры, словечка не промолвит, только и сказала, чтоб зыбку с ребенком к ней из горенки снесли, чтоб и его-то с голоду не уморить...

Спиридоньевна. Как еще, мать, у нее молоко-то есть - не пропало и не иссушилось с этих страхов?

Матрена. Какое уж, поди, тоже молоко... Хошь бы и насчет пищи теперь, колькой день крохи во рту не бывало.

Спиридоньевна. Да где сам-то: дома, видно, нет?

Матрена. К священнику, что ли, пошел - не знаю... Меня вот сторожем приставил. "Сидите, говорит, мамонька, тут, чтобы шагу никуда Лизавета не могла сделать". Всю одежду с нее теплую и обувку обобрал и запер: сиди, пес, арестанкой, и не жалею я ее нисколько - сама на себя накликает это.

Спиридоньевна (взглянув в сторону). Идет, вон, матка!.. Назад ворочает... Сердитый, знать, такой, и господи: упер в землю глаза и ни на что не смотрит... Прощай, значит, баунька!.. Настудила я и то те избу-то.

Матрена. Да зашла бы - пирожка, что-либо, покушала.

Спиридоньевна. Спасибо, родимушка, неколды!.. К бурмистру забежать еще надо: пиво они новое ставили, так дрожжец на опару обещали. Прощай!

Матрена. Прощай, прощай!

Спиридоньевна уходит.

Матрена (захлопнув окно). Ой, горя и печали наши великие! Помяни, господи, царя Давида и всю кротость его... На одну теперь, выходит, владычицу нашу, тихвинскую божию матерь, все и чаяния наши... Отверзи милосердия твоего врата, матушка... Ты бо еси един покров наш... Заступи и помилуй!.. Угодники наши святые, Николай-чудотворец и диакон Стефан-великомученик, оградите крылом вашим раб недостойных, аще словом, ведением или неведением согрешили перед господом... Батюшки наши страстотерпцы и милостивцы.

Те же и Ананий Яковлев.

Матрена тотчас же встает и становится в почтительное положение; Ананий Яковлев садится за стол.

Матрена (после короткого молчания). Батюшко, не прикажешь ли собрать пообедать? Кушанье у нас хорошее настряпано.

Ананий Яковлев (облокачиваясь на стол и склоняя голову на руку). Нет-с, неохота что-то... (После некоторого молчания.) Самоварчик, пожалуй, поставьте; а то в горле как-то уж оченно пересохло.

Матрена. Слушаю, сударь. (Уходит.)

Ананий Яковлев и Лизавета за перегородкой. Опять молчание.

Ананий Яковлев (взмахнув глазами на перегородку). Лизавета! Что вы тут все лежите? Подьте сюда!.. (Молчание.) Сами худое делаете, да еще в обиду вламываетесь. Не наказывать вас хотят, а хоша бы мало-мальски внушить и на хорошее наставить, коли не совсем еще рассудок свой потеряли... Вставайте! Нечего тут.

Лизавета. Не смогу я... будет с меня... спасибо.

Ананий Яковлев. А мне легче твоего? Не из блажи али из самодурства, всамотка, куражатся над тобой... Не успели тебя за вину твою простить, как ты опять за то же принялась. Камень будь на месте человека, так и тот лопнет... Не будь, кажется, ничего такого, - так не токмо что руку свою поднимать, а взглядом своим обидеть вас никогда не желал бы!

Лизавета. Много взглядов-то ваших видала всяких... и напредь того.

Ананий Яковлев. Врешь, всесовершенно врешь!.. Ежели и было что, так сама знаешь, за што и про што происходило... Мы, теперича, господи, и все мужики женимся не по особливому какому расположенью, а все-таки, коли в церкви божией повенчаны, значит, надо жить по закону... Только того и желал я, может, видючи, как ты рыло-то свое, словно от козла какого, от меня отворачивала.

Лизавета. Не от радости и я тоже отворачивалась.

Ананий Яковлев. С какой же печали-то особливой? По замужеству вашему не из сапог в лапти обули вас, а словно бы понарядней супротив прежнего стали сарафаны-то носить... Хоть бы то теперича маненько поценили, что, жимши в Питере, может, в каком-нибудь куске себе отказывал, а для чего и для кого все это было делано?.. Вот сейчас в кармане своем имею 500 целковых чистоганом... Думал: на будущий же год открою, хоша небольшую, свою лавочку; квартирку найму пообширнее; выпишу Лизавету и что ни есть стряпать самое не заставлю, а особую кухарку на то предоставлю: на, пей чай и кофей и живи в свое спокойствие.

Лизавета. Ничего мне вашего не надо: в Питере найдутся, окромя меня, охотницы на ваши деньги, - не позавидую им!

Ананий Яковлев. Ну да! Как же? Все вот она питерскими-то тычет глаза: коли знаешь что про Питер, так сказывай ясней; а я во всякий час хоша на суд господень к ответу готов идти...

Матрена в это время вносит самовар и начинает ставить на стол чашки а чайник. Лизавета молчит.

Ананий Яковлев (продолжая). То-то! Видно, и отвечать нечего, потому что сама лучше всякого знаешь, что никогда там ничего не было, да и быть не могло; а что теперича точно что: я, может, и хуже того на что пойду! Для какого рожна беречь себя стану?.. Взять, значит, эти самые деньги, идти с ними в кабак и кончить там... И с ними, и своей жизнию!

Матрена (пододвигая к Ананью Яковлеву чашку). Налила, батюшко, чай-то!

Ананий Яковлев. Вижу-с! Подайте уж и привереднице-то вашей.

Матрена. Подам и ей... (Уходит за перегородку.)

Ананий Яковлев (отодвигая от себя чашку). Мнением даже своим никогда не полагал, до чего теперь доведен стал. Все, что было думано и гадано, словно от дуновения ветра, пало и расстроилось.

Матрена (возвращаясь с невыпитой чашкой). Не хочет... не желает.

Ананий Яковлев. Что ж так? И тем уж, что ли, брезгует?.. (Грустно улыбаясь и качая головой.) Человек-то, как видно, заберет себе блажь в голову, так что хошь с ним делай, ничего понять не может: ты к нему с добром, а он все к тебе с колом. Я вот теперь не то, что с гневом каким, а истерзаючись всем сердцем моим и со слезами на очах своих, при матери вашей прошу вас: образумьтесь и станем жить, как и прочие добрые люди!

Лизавета. Добрые люди не укащики про нас!

Матрена. Так что ж те, али на худых глядеть надо? Ишь, что, псовка, говорит... Мало тебе еще, видно, было: смирен Ананий-то Яковлич, ей-богу, смирен.