Миеко Оучи - Голубой cвет Страница 9

Лени (Смешавшись). На чем мы остановились?

Женщина. На фашизме. Вы назвали меня и студию, на которую я работаю, фашистами.

Лени. А! Правильно. (Пауза). А вы когда-нибудь снимали фильмы?

Женщина. А что?

Лени. Просто интересно.

Женщина. А что, это обязательно? Как для тех, кто преподает? Что, каждый руководитель студии обязательно должен быть неудавшимся кинорежиссером?

Лени. Ну, уж мне-то не рассказывайте.

Пауза.

Женщина. Я сняла несколько короткометражек и один полнометражный художественный.

Лени. Про что?

Женщина. Мой художественный? Почему мы вдруг начали говорить о моей неудавшейся кинокарьере?

Лени. Ага… значит неудавшейся…

Женщина. Только не технически. Он был тиражирован. Люди его видели. Ну, некоторые… а при чем тут все это? Почему мы говорим обо мне?

Лени. Думаю, что мне просто хотелось понять, на чем вы стоите.

Женщина. Ни на чем я не стою. Я сняла несколько фильмов. А теперь не снимаю. Ко мне обращаются. Я слушаю их просьбы. Я разыскиваю тех, которых, как мне кажется я смогу провести сквозь систему, практически вывести их в мир. Это так просто.

Лени. Совсем это не так просто.

Пауза

Женщина. Вы правы. Ничто не бывает просто.

Пауза. Женщина раздумывает.

Женщина. Вы могли бы сделать еще один фильм. Вы бы могли все изменить. Если бы вы просто извинились.

Лени. Что нужно людям от меня? Извиниться за то, что я родилась?

Женщина. Они хотят, чтобы вы признали, что ваша карьера была для вас, черт побери, важнее того, что, как вы прекрасно знали, происходило в то время.

Лени. Ах, вот, наконец-то это то, -

Женщина. Чтобы вы согласились с тем, что вы приняли такое решение —

Лени. - что вы хотели сказать все утро.

Женщина. - потому, что вы хотели снимать фильмы, потому что вы хотели стать кинорежиссером. Это некрасивая, но это правда, так?

Лени. Нет…

Женщина. Это так.

Лени. Нет.

Женщина. Хотите верьте, хотите нет, но я думаю, что люди поймут. Особенно в этом городе. Мы ведь стали гражданским обществом? Мы же ушли от колониализма, рабства, лагерей и пришли к чему-то другому, как его не назови. Восстановление… компенсация… правда…примирение…Мы понимаем ваше решение, потому то оно человеческое. Мы все принимаем решения, о которых потом сожалеем, понимая, что они были неправильными.

Лени. Неправильными. Понятно. А что такого неправильного в моих фильмах? Вы изучали мои документальные фильмы в школе кинематографии? Если они такие неправильные, тогда почему же вы их изучали? О, да, вы правы. Потому что в те годы, кода они были сняты, люди говорили, что это были лучшие в мире фильмы. Потому что ничего неправильного в них не было. А то, что общество эволюционировало, как вы говорите, и люди теперь смотрят на некоторые вещи по-другому, не меняет самого факта. Какой кадр вы бы убрали? Какую сцену вы бы пересняли, чтобы сделать ее более привлекательной. Извиниться! А если я это сделаю? Вы все равно будете изучать его? Политика приходит и уходит. Политики приходят и уходят. Только искусство остается. Я художник. И вы не сможете сделать из меня ничего другого.

Она вдруг хватается за край стула. Ей плохо. Женщина выбегает из-за стола, чтобы помочь ей, но в дверь стучат. Женщина идет к двери и открывает ее. За это время Лени переводит дух. Женщина оборачивается. Она превратилась в КАРИ, которая тихо ставит на письменный стол поднос с кофе и почтой

Лени (Скрывая свою очевидную усталость) Что все это такое?

Kари. Доктор Геббельс прислал вам это. Он подумал, что может быть вам нужно прерваться. И вот почта.

Kари протягивает ей пачку писем и быстро наливает кофе. Лени просматривает письма. Бессильно опускает голову на руки.

Kари. Вы в порядке, мисс Рифеншталь?

Лени. Да, вполне. (Пауза. Улавливает нерешительность Кари). Что?

Kари. Пришел фильм ОЛИМПИЯ.

Лени. О, Господи. (Пауза). Ну и как?

Kари. Никто не осмелился вскрыть коробку с пленкой.

Пауза.

Лени. Ну, так давайте ее сюда, эту чертову коробку!

Кари выбегает и возвращается с помощником по монтажу, нагруженным кучей коробок. Он кладет их на стол. Они выжидающе смотрят на Лени.

Лени. Идите…

Они выходят. Лени медленно открывает верхнюю коробку. В коробке загорается голубой свет и освещает ей лицо. Что-то меняется. На экране проецируется фильм.

Лени. Древняя Греция. Руины. Статуи. Остатки когда-то великого и мощного общества. Сквозь туман на фоне разрушенных каменных зданий на меня смотрят глаза без зрачков. Они то выплывают из тумана, то исчезают в туманном полусвете. Статуи начинают медленно двигаться. Молчащие. Обнаженные. Загадочные. Как во сне. Они начинают дышать и оживают. И вот в этом дыхании возникает искра. Крошечное пламя. Я несу факел из бедного дома через горы, по улицам, по берегу моря, через город Дельфы, по его улицам, мимо людей и, наконец, на сам Олимпийский стадион. Берлин. Стреляет стартовый пистолет, и все начинается. Фюрер приветствует мир. Англия. Индия. Япония. Испания. Канада. Американцы. Маршируя, входят немецкие атлеты. Хайль, Гитлер!

Французы. Они не салютуют. Зато Италия! Хайль, Гитлер!

Зрителей сотни тысяч, мое сердце бьется, как сумасшедшее. Я ныряю вместе с крошечной Марджори Гестринг в сверкающий сапфировый бассейн. Я бросаю диск с вместе мощным Шродером. Я замираю рядом с благородным Джессом Оувенсом, когда он поднимает глаза и смотрит на беговую дорожку в последний раз, готовясь пробежать дистанцию свой жизни.

Бах! Я бросаюсь вниз вместе с прыгунами в воду. Там, над водой и в воде я соединяю вместе их медленный полет вниз, с вышки, и взрывное вхождение в зеркальную поверхность воды. Мои слезы смешиваются с водой и слезами плачущих спортсменов. Радость. Отчаяние.

А когда начинает садиться солнце, мир снова меняется. В прохладном синем свете ночи, под мощным светом прожекторов, красивые тела атлетов становятся все более абстрактными. Зрители тоже притихли, боясь нарушить торжественную тишину сокровенных ритуалов.

Церемония закрытия.

Стадион в тишине ожидания начала церемонии. Один за другим в небе загораются мощные лампы белого света, освещающие Стадион по периметру, как руки, тянущиеся к Богу. Олимпийский огонь уменьшается и, наконец, гаснет. И когда я стою там со всеми и смотрю на небо, на это священное действие, которое я помогла создать, я начинаю понимать, что мне говорил Блоха много лет тому назад.

И я наслаждаюсь этими ускользающими моментами исключительной красоты.

Она ощущает чье-то присутствие. Поднимает голову. Это Хайнц. Он накрывает коробку крышкой. Что-то меняется.

Мы снова в монтажной. 1936 год.

Лени. Хайнц? Что ты здесь делаешь?

Хайнц. Меня здесь нет. Это мое письмо.

Он вылавливает его из кучи почты на подносе.

Ты чуть было его не прозевала. Давай я прочитаю его тебе…

Хайнц вскрывает конверт и передает письмо Лени.

Она разглядывает письмо.

Лени. Но, Хайнц мне надо…

Хайнц. Лени, я очень далеко и мне очень одиноко…Лучше послушай.

Лени. Ну, давай, читай.

Она читает письмо вместе с Ханцом. Он возит ее по Фису на офисном стуле с колесиками.

Хайнц. Дорогая моя сестра. Я всегда начинаю свои письма так нежно, не подумай, что…

Лени. Хайнц-

Хайнц. - ну, ладно. Дорогая моя сестра, я ужасно по тебе скучаю. Рейн вовсе не такой, как я думал. Совсем не такой красивый и приятный, как описано в книгах. Я видел несколько замков, но все они разрушены или рассыпаются, как и весь мир вокруг. Я счастлив, что могу побыть в тишине. Я нарисовал тебе цветок на обороте этого письма. Я не знаю, что это за цветок…Но их здесь так много, во всех траншеях вдоль Рейна. Это тебе мой маленький подарок, Лени. Это ерунда, но я знаю, как ты любишь подарки. Но хватит об этом. Мама говорит, что ты теперь стала очень важной персоной, теперь у тебя друзья на самом верху. Не слушай, что говорят люди из зависти, моя большая сестричка. Они, наверное, сходят с ума, когда видят тебя рядом со всеми этими важными людьми, рядом с ним. Они сами хотели бы быть с ними знакомыми. Я рад, что у тебя такие друзья. Если начнется война, а я думаю, что она обязательно начнется, ты единственное, что есть у мамы и папы. Я знаю, что я мужчина и что я должен взять на себя заботу обо всех вас, но теперь весь мир перевернулся …