Владимир Набоков - Событие Страница 10

Все смотрят на часы.

Ровно пять. Мы вас слушаем, господин Куприков.

Я только что докладывал Алексею Максимовичу следующий факт. Передам теперь вкратце. Проходя сегодня в полтретьего через городской сад, а именно по аллее, которая кончается урной, я увидел Леонида Барбашина сидящим на зеленой скамье.

Да ну?

Он сидел неподвижно и о чем-то размышлял. Тень листвы красивыми пятнами лежала вокруг его желтых ботинок.

Хорошо… браво…

Меня он не видел, и я за ним наблюдал некоторое время из-за толстого древесного ствола, на котором кто-то вырезал — уже, впрочем, потемневшие — инициалы. Он смотрел в землю и думал тяжелую думу. Потом изменил осанку и начал смотреть в сторону, на освещенный солнцем лужок. Через минут двадцать он встал и удалился. На пустую скамью упал первый желтый лист.

Сообщение важное и прекрасно изложенное. Кто-нибудь желает по этому поводу высказаться?

Из этого я заключил, что он замышляет недоброе дело, а потому обращаюсь снова к вам, Любовь Ивановна, и к тебе, дорогой Алеша, при свидетелях, с убедительной просьбой принять максимальные предосторожности.

Да! Но какие, какие?

"Зад, — как сказал бы Шекспир, — зад из зык вещан". (Репортеру.) А что вы имеете сказать, солнце мое?

Хотелось задать несколько вопросов мадам Трощейкиной. Можно?

Выпейте лучше стакан чаю. Или рюмку коньяку?

Покорнейше благодарю. Я хотел вас спросить, так, в общих чертах, что вы перечувствовали, когда узнали?

Бесполезно, дорогой, бесполезно. Она вам ничегошеньки не ответит. Молчит и жжет. Признаться, я до дрожи люблю таких женщин. Что же касается этого коньяка… словом, не советую.

Если позволите, я начну…

(Репортеру.) У вас, между прочим, опять печатают всякую дешевку обо мне. Никакой повести из цыганской жизни я не задумал и задумать не мог бы. Стыдно.

Петр Николаевич, позволяете?

Просим. Внимание, господа.

"Первые лучи солнца…". Да, я забыла сказать, Петр Николаевич. Это из цикла моих "Озаренных Озер". Вы, может быть, читали… "Первые лучи солнца, играя и как будто резвясь, пробно пробежали хроматической гаммой по глади озера, перешли на клавиши камышей{26} и замерли посреди темно-зеленой осоки. На этой осоке, поджав одно крыло, а другое…".

Входят Ревшин и Мешаев — румяный блондин с букетом таких же роз.

Вот, Любовь Ивановна, это, кажется, последний. Устал… Дайте…

Шш!.. Садитесь, Осип Михеевич, мама читает сказку.

Можно прервать чтение буквально на одну секунду? Дело в том, что я принес сенсационное известие.

Что случилось? Говорите! Это интересно!

Любовь Ивановна! Алексей Максимович! Вчера вечером. Вернулся. Из тюрьмы. Барбашин!

Общий смех.

Все? Дорогой мой, об этом знают уже в родильных приютах. Нда — обарбашились…

В таком случае ограничусь тем, что поздравляю вас с днем рождения, уважаемая Антонина Павловна. (Вынимает шпаргалку.) "Желаю вам еще долго-долго развлекать нас вашим прекрасным женским дарованием. Дни проходят, но книги, книги, Антонина Павловна, остаются на полках, и великое дело, которому вы бескорыстно служите, воистину велико и обильно, — и каждая строка ваша звенит и звенит в наших умах и сердцах вечным рефреном. Как хороши, как свежи были розы!{27}" (Подает ей розы.)

Аплодисменты.

Спасибо на добром слове, милый Осип Михеевич. Но что же вы один, вы ведь обещали привести деревенского брата?

А я думал, что он уже здесь, у вас. Очевидно, опоздал на поезд и приедет с вечерним. Жаль: я специально хотел вас всех позабавить нашим разительным сходством. Однако читайте, читайте!

Просим. Вы, господа, разместитесь поудобнее. Это, вероятно, надолго. Тесней, тесней.

Все отодвигаются немного вглубь.

"На этой осоке, поджав одно крыло, а другое широко расправив, лежал мертвый лебедь. Глаза его были полураскрыты, на длинных ресницах еще сверкали слезы. А между тем восток разгорался{28}, и аккорды солнца все ярче гремели по широкому озеру. Листья от каждого прикосновения длинных лучей, от каждого легковейного дуновения…".

Она читает с ясным лицом, но как бы удалилась в своем кресле, так что голос ее перестает быть слышен, хотя губы движутся и рука переворачивает страницы. Вокруг нее слушатели, тоже порвавшие всякую связь с авансценой, сидят в застывших полусонных позах{29}: Ревшин застыл с бутылкой шампанского между колен. Писатель прикрыл глаза рукой. Собственно, следовало бы, чтобы спустилась прозрачная ткань или средний занавес, на котором вся их группировка была бы нарисована с точным повторением поз.

Трощейкин и Любовь быстро выходят вперед на авансцену.

Алеша, я не могу больше.

И я не могу.

Наш самый страшный день…

Наш последний день…

…обратился в фантастический фарс. От этих крашеных призраков нельзя ждать ни спасения, ни сочувствия.

Нам нужно бежать…

Да, да, да!

…бежать, — а мы почему-то медлим под пальмами сонной Вампуки{30}. Я чувствую, что надвигается…

Опасность? Но какая? О, если б ты мог понять!

Опасность, столь же реальная, как наши руки, плечи, щеки. Люба, мы совершенно одни.

Да, одни. Но это два одиночества, и оба совсем круглы. Пойми меня!

Одни на этой узкой освещенной сцене. Сзади — театральная ветошь всей нашей жизни, замерзшие маски второстепенной комедии, а спереди — темная глубина и глаза, глаза, глаза, глядящие на нас, ждущие нашей гибели.

Ответь быстро: ты знаешь, что я тебе неверна?

Знаю. Но ты меня никогда не покинешь.

Ах, мне так жаль иногда, так жаль. Ведь не всегда так было.

Держись, Люба!

Наш маленький сын сегодня разбил мячом зеркало. Алеша, держи меня ты. Не отпускай.

Плохо вижу… Все опять начинает мутнеть. Перестаю тебя чувствовать. Ты снова сливаешься с жизнью. Мы опять опускаемся, Люба, все кончено!

Онегин, я тогда моложе, я лучше… Да, я тоже ослабела. Не помню… А хорошо было на этой мгновенной высоте.

Бредни. Выдумки. Если сегодня мне не достанут денег, я ночи не переживу.

Смотри, как странно: Марфа крадется к нам из двери. Смотри, какое у нее страшное лицо. Нет, ты посмотри! Она ползет с каким-то страшным известием. Она едва может двигаться…

(Марфе.) Он? Говорите же: он пришел?

(Хлопает в ладоши и смеется.) Она кивает! Алешенька, она кивает!

Входит Шель: сутулый, в темных очках.

Простите… Меня зовут Иван Иванович Шель. Ваша полоумная прислужница не хотела меня впускать. Вы меня не знаете, но вы, может быть, знаете, что у меня есть оружейная лавка против Собора.

Я вас слушаю.

Я почел своей обязанностью явиться к вам. Мне надо сделать вам некое предупреждение.

Приблизьтесь, приблизьтесь. Цып-цып-цып.

Но вы не одни… Это собрание…

Не обращайте внимания… Это так — мираж, фигуранты, ничто. Наконец, я сам это намалевал. Скверная картина — но безвредная.

Не обманывайте меня. Вон тому господину я продал в прошлом году охотничье ружье.

Это вам кажется. Поверьте нам! Мы знаем лучше. Мой муж написал это в очень натуральных красках. Мы одни. Можете говорить спокойно.