Алексей Винокуров - Попы в космосе Страница 10

Эрос. Что ты, отец диакон, подымись!

Диакон (стоя на коленях, покаянно). Каюсь! Не выдержал. (Смотрит на секретаря с ненавистью.) Сломал он меня, проклятый. Ходил за мной тенью смертной, страшные слова говорил, ни днем, ни ночью не отпускал. Сколько мог, я держался, а потом уж раз – и словно хребет переломился. (Смотрит на Ефросинью.) И главное, матушка, легко так стало. Когда живешь, во грехах погряз, но борешься – трудно. А тут вот – раз, и легко стало. Словно нет ни бога, ни дьявола, ни ада и ни рая. И есть только здесь и сейчас. И это здесь только от тебя зависит – верное ли решение примешь.

Эрос. А ты какое принял?

Диакон. Ты, отче, как в воду смотрел, когда про Иуду вспомнил. Я нынче, как Иуда в саду, приложился к тебе изменным целованием. (Секретарю.) Странно как выходит, отец Василиск. Вот жил человек, заповеди соблюдал, служил Богу, ни в чем, кроме этого, смысла жизни не видел. А пришел другой человек, сказал слово – и словно семя какое в душу заронил. И вот уже растет оно, это семя, набухает, заполняет душу чернотой непроглядной. А в черноте этой ничего нету, только посвист стоит – залихватский, разбойничий. И берет тебя такая тоска и веселье одновременно, что единственное, что остается – выпить шкалик да пойти и зарезать, кого Бог пошлет.

Ефросинья (в ужасе). Что ты говоришь такое, отец диакон?

Диакон. Не отец я ныне, и не диакон. Сам, своими руками, изверг себя из сана, из Церкви Божией и рода человеческого. Вот, говорят, нечистый попутал… А как именно он попутать может, кто знает? Я теперь знаю. Страх – вот что в соблазн вводит и в прелесть. Не страх Божий, конечно, а страх человеческий. Страх – грех тяжелейший, и ни что иное. Среди смертных грехов он не назван, да только один сто́ит всех прочих. Он – родитель всяческой скверны, ибо всегда есть ему оправдание. Отчего человек боится? Оттого, что слаб, это все знают. Ну, а коли уж слаб, что с него взять? А ведь страх – это тьма, и ее больше прочего беречься надо. Но забывают об этом. Потому страх и входит в человека, как бес, да ведет за собой семь бесов сильнейших его.

Ефросинья. Господь наш бесов в свиней изгонял.

Диакон. Так то Господь… А простому смертному как изгонять, когда страх внутри? Проще самому свиньею стать. Но одно дело – свинья штатская, бессмысленная, она и сама, может, не понимает, что происходит. И совсем другое дело, когда сам в свинью обратился, и глядишь на себя со стороны, и видишь, как в кале блуда валяешься… Так что нет ныне диакона Михаила, с молитвой к Богу грядущего, остался только грешник великий со своею свиньей неуемной. Потому прошу у тебя прощения, отче, но на прощение не надеюсь, ибо сам себя простить не могу.

Эрос. А и все же, отец Михаил, Бог милостив. Он простит, и я прощаю. Не думай о плохом, молись Богу, он все упромыслит.

Секретарь. Нет, отцы, беру свои слова назад. Надо вам все же на театре играть. Особенно разные жалостные сцены – давить из зрителя слезу. (Голос его становится железным.) Но мы тут не в театр пришли и не в консерваторию. Нам с вами надо дело решать.

Смотрит на Эро́са. Тот молчит.

Секретарь. Что, отец Эрос, или снова на попятный двор? Опять никуда не летим? А как же обещание?

Эрос. Обещание это вы у меня силой вырвали. Силой и шантажом. Но только после слов отца Михаила глаза у меня и правда открылись.

Секретарь (с досадой). Да не открылись они, глаза эти ваши. Не открылись, а закрылись!

Эрос. Это почему?

Секретарь. Потому что простой певчий в храме больше для церкви сделал, чем вы. Люди всю жизнь живут с надеждой, чтобы им за Церковь умереть. А вам не умереть даже, вам прославить ее предлагают. А первые христиане, львами растерзанные? А мученики святые, отдавшие жизнь свою как свидетели веры Христовой? Да хоть бы и несчастные наши батюшки и монахи, которых ныне поминали. А вы? Нет, недостойны вы не то, что в космосе, недостойны вы мельчайшей из милостей Божиих. Недостойны вы ни в сане пребывать, ни в лоне церкви, ни в звании человеческом. Нет здесь больше отца Эроса, и нет раба Божия. Запрещение вам, отлучение вам, и анафема, гражданин Рубинштейн. И живите после этого, как можете. Если сможете, конечно…

Диакон и Ефросинья слушают его, окаменев. Пока секретарь говорит, отец Эрос берется за сердце и медленно опускается на стул.

Ефросинья. Батюшка, что с тобой?

Эрос. Сердце… сердце, матушка.

Диакон (подхватывая Эро́са). Отец Эрос! Плохо вам?

Эрос. Умираю я, отец Михаил.

Ефросинья всплескивает руками, крестится. Диакон осторожно усаживает Эро́са на стул. Секретарь поворачивается к Эросу.

Секретарь. Умираете? Так мы и поверили… Не надо симулировать. Здоровый мужчина, на вас пахать можно.

Диакон. Да человек ли ты, отец Василиск, или впрямь василиск дьявольский?!

Пауза.

Ефросинья. Давай-ка, отец дьякон, в кровать его.

Эрос. Погодите… (С трудом, протягивая руку.) Отец… Василиск… прошу…

Секретарь смотрит на него с подозрением.

Секретарь. Что вам угодно?

Эрос. О последней милости прошу… Как христианин христианина.

Секретарь смотрит на Ефросинью, на диакона, потом снова на Эро́са.

Секретарь (нехотя). Ну, что в моих силах…

Эрос. Исповедаться хочу…

Секретарь. Мне?!

Эрос (с трудом). Перед смертью. Исповедаться… и причаститься.

Секретарь. Не ко времени вы, отец настоятель, затеяли этот цирк. Вы же знаете, у нас на вас большие планы…

Диакон. Да есть ли у вас сердце?! Брат ваш просит об исповеди!

Секретарь молчит, о чем-то думает.

Секретарь. Хорошо. Исповедь так исповедь… (Ефросинье.) Евангелие мне. Крест!

Ефросинья несет крест и Евангелие. Кладет их на стол рядом с Эро́сом.

Секретарь (возглашает). Благословен Бог наш! (Кланяясь.) Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас! Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас!

С каждым словом становится все темнее, пока не наступает непроглядная тьма. Во тьме звучит голос секретаря.

Голос секретаря. Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне, и присно, и во веки веков. Аминь.

Пресвятая Троице, помилуй нас; Господи, очисти грехи наша; Владыко, прости беззакония наша; Святый, посети и исцели немощи наша, имене Твоего ради.

Господи, помилуй! Господи, помилуй! Господи, помилуй!

Слава Отцу и Сыну и Святому Духу, и ныне и присно и во веки веков. Аминь.

Отче наш, Иже еси на небесех! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукаваго…

Сцена пятая

Темно. Постепенно становится светлее. Звучит уже другая молитва, ее читает диакон, сидящий над гробом отца Эро́са. Недалеко сидит Ефросинья.

Диакон (читает молитву). Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежде живота вечнаго преставившегося раба Твоего, брата нашего Эро́са, и яко Благ и Человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная, избави его вечныя муки и огня геенскаго, и даруй ему причастие и наслаждение вечных Твоих благ, уготованных любящим Тя: аще бо и согреши, но не отступи от Тебе, и несумненно во Отца и Сына и Святаго Духа, Бога Тя в Троице славимого, верова, и Единицу в Троице и Троицу во Единстве, православно даже до последняго своего издыхания исповеда. Темже милостив тому буди, и веру, яже в Тя, вместо дел вмени, и со святыми Твоими яко щедр упокой: несть бо человека, иже поживет и не согрешит. Но Ты Един еси кроме всякого греха, и правда Твоя, правда во веки, и Ты еси Един Бог милостей и щедрот, и человеколюбия, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу, ныне и присно, и во веки веков.

Молчание.

Ефросинья. Спасибо, тебе, отец диакон.

Диакон (негромко, глядя в пол). За что же спасибо?

Ефросинья. Что не оставил нас.

Диакон. Да как же я мог вас оставить… (Смотрит в гроб.) Как живой лежит. А еще совсем недавно и правда живой был.

Ефросинья. Удобно ли ему там?