Светлана Абакумова - Я не хочу, чтобы люди унывали. Сборник рассказов, сказок, пьес, сценариев, статей Страница 11

Притон был его в доме? нет-нет, не притон, очаг культуры. Бах, свечи, витражи (это по советским-то временам встречалось нечасто), подставки, подсвечники, светильники и висюльки вместо дверей, фужерчики, шарфы и импортные майки, и другие красивые вещи. Он любил красоту.

Его жена догадывалась, наверное, о девах, которых он приглашал домой в ее отсутствие. Она уезжала на пять дней проводником на поезде пару раз в месяц, а радушный хозяин поил и кормил делегации гостей, которые сам наприглашает, на ее же деньги. На пенсию по диабету третьей группы немного попьешь. Жена, по его словам, прощала ему все эти общения, считая его лучшим мужчиной на свете, так я думаю. Или ей было все пофиг? Или жить ей негде было окромя родителей? …но я все же, склоняюсь к мысли, что она его крепко любила.

Обычно, услышав краешек телефонного разговора, говорила: «Ты на свидание? опять наши девочки самые-самые?». «Да, лучшие – иначе и быть не может!», – отвечал он. Может она им гордилась, а может любовь напополам с чувством ревности взбадривала ее после тяжелой работы, напоминала начало их знакомства, хипповую юность ее?

Он жаждал любви, любви, любви. Маскируясь умными цитатами и шутками, он все ж таки мог по-настоящему влюбиться и переживать на все сто, хотя семью берег и к жене относился с уважением. Зачем человека обижать? говорил он разгулявшимся не в меру девчонкам. Приходило ли в его породистую голову, что он есть альфонс, живущий на заработок жены, и должен быть ей благодарен за это по гроб жизни? Нет, наверное, тогда нет, он был слишком высокого о себе мнения, – а сейчас мейби иначе. Ни с кем он жену никогда не обсуждал. Вообще никого не обсуждал, не сдавал на плохие слова, был крепкий парень в этом плане. Таня его, выйдя замуж за него, бросила факультет иностранных языков, всякие переводческие дела, и пошла работать проводником на железную дорогу, чтобы поддержать мужа, находящегося в вечном творческом поиске и не способного к работе, тупой и унылой, как он объяснял. Он ей вместо дитяти достался, хотя она младше его на десять лет.

Он считал, что был диссидентом, и это давало ему право не работать. Сначала с волчьим билетом после отсидки его не брали на работу в редакциях, а потом он привык, смирился. «А в Сибири, я писал стихи, это было самое счастливое время моей жизни», – говорил он.

Писал он, с двадцати до сорока лет, обычные лирические стихи, в год по десятку – не более (нигде, увы, не напечатанные). Их всего тетрадка, из которой он иногда строчки зачитывал людям, к которым был расположен…

Не гений. А мы-то думали, что наш Войтик гениальный поэт, считали мы так с Ленкой в свои 26.

Войтик еду готовил, чистил квартиру, ухаживал за собачкой, пока жена ездила с поездом до Москвы и обратно, и принимал бесконечные делегации гостей. Гостеприимство поистине русское.

Жизнь – это вечный праздник неги, который он сам себе и своим гостям устроил, одиножды принятым волевым решением. К людям Войтик был настроен дружелюбно. Страну и власть критиковал, ругал, бранил, и каждый день поднимал еврейский вопрос. Кричал, волнуясь, что будут погромы (!), и во всех бедах и несчастьях страны обвинят опять евреев – безродных космополитов. И надо когти рвать с русской женой отсюда в Израиль. Здесь не жизнь – здесь голод и обнищание.

– С Родины гонят, гонят с Родины! – возмущался он.

– Что ты милый, никто тебя не гонит! Живи спокойно, останьтесь! – говорила я.

– Нет, будут погромы…

– Кто их устроит, ну кто пойдет евреев громить?

– Шовинисты, их полно. Надоела дурь политиков, надоела холодная зима, унижения, бедность… хочется жить без этого.

– Ну а я? я шовинист российский, а?

– Ты нет, тебя мать действительно не научила различать людей по национальному признаку, ты в этом ничего не понимаешь: с тобой о евреях говорить бесполезно, ты даже очевидные лицевые признаки не различаешь.

Действительно, в конце 80х – начале 90х годов была голодуха, можно было полдня проходить по магазинам Пионерского микрорайона и не купить теста и капусты для пирога. Пустые прилавки. А также лука, молока, мяса, масла, сыра, колбасы пресловутой, рыбы и многого другого, чего сейчас навалом на рынках и в магазинах. В пустых витринах бодро строилась газировка в стекляхах, и лежали россыпью сушки, а также лавровый лист. За все остальное надо было биться с утра в очередях. Иль иметь блат!

Мне, например, помогли американские посылки для студентов с детьми, и мы пережили голодную зиму 1991-го на сое, бобах и рисе из огромной американской коробки, которую с трудом дотащили до моего дома и холодильника два парня из универа.

«Итак, полжизни я с тобой в России пожил, полжизни ты со мной в Израиле поживешь!» – говорил Войт жене.

Собирались они в палестины всерьез, вещи распродали – недорого впрочем: чем ближе к отъезду, тем стремительнее падали цены. Они таки уехали, бросив квартиру, мебель, книги, большую часть одежды. Взять не было никакой возможности! Вещи и накопленные деньги (кроме малой фиксированной суммы) – брать тогда евреям с собой не разрешалось. Это неправильно – ведь они это заработали на работе, на наших же предприятиях, жд, в наших же учреждениях. Получается, обокрало их государство, стыдобушка!

Жить по приезду Войтики стали в городе Хайфа, там колония «русских евреев». Танюша выучила иврит, у нее легко шли иностранные языки, и устроилась на работу в аптеку, а пан поэт учил-учил в шестимесячной школе родной язык, да так ничего и не выучил, остался с русским языком – поэтому на работу опять его не взяли. Как и в России, стал сидеть дома и полнеть. Его родная стихия, как оказалось, это русская литература, язык Пушкина, Тургенева, Набокова, и от нее он так и не смог оторваться, несмотря на тысячи километров.

…Так и сидит в жару в уютной квартире, ест, готовит, – общаться не с кем, скучает по русским девам, пишет им письма с видами Земли обетованной; твердит им, что русские женщины самые умные и самые красивые в мире.

Когда уезжал Войт, то громко плакал, вытирая носовым платком лицо. Поел моего пирога с картошкой на прощание и спросил: Когда еще уральской картошечки поем? – совсем по-стариковски. Подарил моему сыну подарки и сказал «Учись хорошо в первом классе!». Мне альбомы свои по искусству и коробку одежды притащил. …Всё даром, всё, что хотел сначала распродать. В газету «Ярмарку» объявления давал, потом плюнул и с уральской щедростью всё раздал знакомым. Я овсяного цвета жилет, вязаный, носила долго.

…Жалко, что уехал хороший человек. Порою нам его не хватает, пусть и тунеядец он по советским понятиям был.

Старится там наш плейбой, в ихнем Израиле.

В доме с колоннами, что напротив, ремонт не делали давно, он утратил былой блеск и величие, там, небось, живет какая-то простая семья, – квартира Войта занята.

В окнах – шторки. А вдруг позвоню я в дверь на третьем этаже, и поэт откроет дверь мне? Вид напротив дома улучшился – на кладбище церковники возвели каменную ограду вместо унылого зеленого деревянного забора.

Погромов не было, но началась чеченская война, первая, потом вторая.

И наши евреи, бывшие сограждане, живут рядом с Ираном и «арабскими террористами», – из огня да в полымя, из мира на войну их забросило.

Мне кажется, что там ему скучнее без нас, чем нам без него. О поэте-плейбое мы редко здесь вспоминаем – в текучке активного творчества, выставок, конференций, работы и учёбы. Некогда притормозить, вспомнить о Войтике, как ласково называли мы его с подружкой Ленкой, – и она теперь в эмиграции в США, вышла там дважды замуж, сперва за летчика Матье, потом за еврея Дэвида. Здесь ее мужа, Леву Пластока, бизнесмена, убили очередью из автомата бандюки, отобрав впоследствии 3-комнатную квартиру. Отдельная песня. Его долго искали. Нашли по весне – машина оттаяла на дороге в Шадринск. Ленка была испугана этим происшествием и из Штатов на похороны не приехала; да и то, развелись они накануне отъезда. Недавно Ленка приезжала отчима своего хоронить. Побыла и быстро уехала. Дочь ее, Юля, тоже там живет, под Нью-Йорком, где-то. Внука Лене родила.

А мне тоже свезло выйти замуж за актера, парня-волжанина, из Нижнего Новгорода, мы прожили с ним менее 5 лет…

Этот рассказ о пане-поэте написан, чтобы совсем не позабыть хорошего в сущности человека.

ЗИМА – СЕРЕДИНА ЖИЗНИ

Зима, холода. Из окна дует. 1996-й год. Фрамуга от намерзшего слоя льда частично не закрывается. Авария теплосети в подвале дала клубы горячего пара, которые намерзли ледяными торосами на подъездной двери и на окнах. Дверь гостям отпирать я выходила с молотком или кипящим чайником – чтобы лить на заклинивший замок, иначе никак. Сейчас у меня мерзнут пальцы, когда я печатаю на компьютере. Вспоминаются детские книжки с описанием военных зим в тылу, без дров. Подумываю всерьез о перчатках. Сходила – поискала перчатки, не нашла, нашла варежки, их за лето погрызла моль, и печатать можно, просовывая по два пальца на руке в дырочки.