Анна Архангельская - Сны в руинах. Записки ненормальных Страница 11

Никто не решался ответить на мой молчаливый вызов, и я, не рискуя затягивать эти приглашения подраться, – ведь могли же всё-таки и уступить моему упорству, – подошёл к Венеции, изумлённой, возможно, больше всех, вежливо собрал промокшие тетради.

– Пошли, переоденешься, – я осторожно подтолкнул её к входу.

Видимо, на шум откуда-то из-за угла вынесло мистера Ли. Похоже, сегодняшний день проходил под лозунгом «Выбери на чьей ты стороне». Вот и ещё одному придётся определиться. Кое-кто за спиной уже начинал отходить от потрясения, и впервые этот мой вечный тренер для нервов был как нельзя кстати.

– Что происходит, Тейлор? – он казнил меня своими алчно-подозрительными глазами, с привычной и давней уверенностью считая виноватым меня и только меня.

– Борьба самцов, мистер Ли. Ничего противоестественного, – заигравшись в свою героическую роль, может быть, единственный раз за всё время нашего с ним знакомства, я смотрел ему прямо в глаза, не виляя и не изворачиваясь.

Он глянул на мокрую с ног до головы Венецию.

– Иди переоденься. А ты, – он ткнул в меня пальцем, – и ты, – его палец указал куда-то мне за спину, безошибочно отыскав второго «самца», – марш к директору.

– Нет, – ожила вдруг Венеция. – Я с ним пойду.

Она демонстративно придвинулась ко мне. Моё первое маленькое алиби, так любезно предоставленное Венецией. Тем более ценное, что было неожиданно и не прошено…

Каждый раз, вспоминая тот день, я испытывал неизбежное, сладко-тёплое чувство гордости за себя, за ту ловкость, с которой сумел провернуть всю эту авантюру. Не заслуженное, а потому стыдное чувство восхищения самим собой. Но будто что-то тогда попыталось научить моё трусливое сердце тому, что быть храбрым и благородным может быть необычайно выгодно. Что восхищение – своё и чужое – один из сильнейших душевных наркотиков, легко привыкнув к которому, уже ни за что не согласишься на былую невзрачную скромность. Удача забросала меня подарками за маленькое и очень робкое стремление, за простенькую, хрупкую смелость всё же не отказываться от своего слова. За само понятие «честь», которое я, несмотря ни на что, уважал и берёг в себе. Но если быть совсем уж откровенным, то всё, чего я пытался добиться, это перестать быть слугой тем, кто мог и уже однажды давно умудрился испортить мне жизнь. Предав «собственную девушку», я унизительно попросился в стаю, и меня снисходительно приняли, не зная, что это потешит их тщеславие лишь на один день. Всего на день я стал как все – слабым, податливым на подлость и общительным. Но тем неожиданнее было нападение. Тот, кто так долго и преданно служил им, безропотно выполняя указания и поручения в обмен на спокойную жизнь в стороне, вдруг взбунтовался. Все эти услуги, которые давно перестали считаться чем-то добровольным с моей стороны, незаметно прилипли, как обязанность, и воспринимались не иначе, как должное серыми вожаками наших свор – все эти негласные контракты и соглашения я перечеркнул одним махом. Они полагали, что их сила неоспорима и не нуждается в подтверждении. Удивились, когда кто-то решился на проверку. И удивились ещё больше, когда эту самую проверку не прошли. Моей независимости отныне не требовалось их разрешение. И вот именно эту, основанную исключительно на собственной выгоде, весьма далёкую от благородства цель, я и упаковал в праведное возмущение, в нечто, очень похожее на маленький подвиг.

Иногда я спрашивал себя, согласился бы я испортить кому-нибудь жизнь? Пусть лишь на один день ради выгоды подставить кого-то под нож коллективной немилости? И мне очень хотелось ответить «нет» самому себе, найти этот ответ в душе, как золотую жилу. Но на самом деле я не знал правильного, до конца искреннего ответа. И это мучило меня почти так же, как если бы я точно узнал, что «да, согласился бы».

Но удача и тут побаловала меня отсутствием такого выбора. Напротив, защитив Венецию, я добился своего и выполнил наш уговор, быть может, даже эффектней, чем если бы занимался только её проблемой, не отвлекаясь на прибыль для себя. Это и был тот максимум, на который я рассчитывал. Но судьба задумала крепко посадить меня на поводок великодушия. Как грустный, одинокий именинник вдруг оказывается перед толпой весёлых гостей, и, обалдев от радостного недоумения, не успевает принимать подарки, так и я в тот день будто вытащил счастливый билетик лотереи жизни. Засыпанный конфетти славы я, сам того не ожидая, заслужил так долго и безрезультатно вымаливаемое уважение мистера Ли. Быстро разгадав произошедшее, приятно удивлённый тем, что вскрылось во мне, тем обаянием бескорыстного порыва, он впервые не пожелал рассмотреть хитрость, в которой так часто и нередко незаслуженно привык меня винить. Будто ослеплённый яркой вспышкой моего поступка, он успел увидеть лишь красочную, навязанную мною же картинку, отражённую в восхищённо сияющих глазах Венеции. И, словно медаль за отвагу, торжественно вручил мне своё рукопожатие.

Но даже этого показалось мало моей удаче в тот день. Как внезапно получивший огромную сумму, чокнувшийся от такого невероятного богатства человек, она заходилась в собственной щедрости. С каким-то срочным делом вдруг заявился Расти, распугал своим ростом и мрачной, трудно скрываемой силой последних, кто ещё мог оспорить мой новый самопровозглашённый статус. А потому никто никогда так и не узнал, что всё, что я тогда умел в драке, весь тот максимум козырей уже был предъявлен – подсечка и точный удар в солнечное сплетение. Никто так и не рискнул устроить проверку мне самому. И как легендарный драконоборец из древних сказаний, я получил свою главную награду…

– Ты обещал вернуть аванс, когда скажу, – завораживающе прошептала Венеция слишком близко к моим губам, настолько близко, что я на мгновение забыл как дышать. – Возвращай, – приказала она и забрала меня в свой прекрасный, возбуждающий, волшебный мир…

Огромный запас удачи, выданный мне в тот день за одну лишь готовность пожертвовать хоть чем-то ради кого-то другого, так бездарно и безвозвратно растраченный, похоже, закончился только сегодня. Я незаметно привык к своему иногда такому поразительному везению, считал себя достойным этого благоволения судьбы. Ни капли не сомневался, что удачливость дана мне по какому-то заслуженному праву, а потому никогда не подведёт. Глупо и дерзко я испытывал её снова и снова, проверяя на прочность. Будто это было что-то, что можно натренировать, развить силой воли, принудительно взять больше, чем положено. И за эту мою наглость жизнь теперь требовала плату. Жестоко и неожиданно, как грабитель. Венеция, свобода, время, спокойствие, здоровье, будущее – всё это, так или иначе, пойдёт в оплату этого счёта. Безжалостно-многозначная цена наивного убеждения, что не поймают…

Всю ночь я ворочался от этих размышлений, агрессивно выскакивающих воспоминаний, сожалений, гнетущих и без того отчаявшееся, словно окаменевшее от безысходности сердце. Раздражаясь от бессонницы ещё больше, слушал через стенку счастливое похрапывание Расти. Крепкие нервы и душа без лишнего воображения – вот уж истинное благословение природы.

Лишь перед рассветом, в тот самый холодный и тихий час ночи, когда природа замирает в ожидании светлеющей полосы горизонта, я всё-таки заснул дёрганным, наполненным какими-то безумными образами, чутким сном.

VII

А утром началось самое интересное. Меня, Расти и ещё троих завели в знаменитую – спасибо фильмам – комнату с зеркалом во всю стену, дали каждому квадратик с цифрой. Опознание. Глядя на своё пронумерованное отражение, нервный и бледный от бессонной ночи, я потел от страха. Где-то в зазеркальной темноте решалась наша участь. И кто его знает, какое подслеповатое косоглазие могло заставить кого-то там ткнуть пальцем в одного из нас, навсегда обрушив наши судьбы в бездонную пропасть пожизненного заключения. Выспавшийся и упорно нахальный Расти паясничал, перевернув свой номер вверх ногами и скалясь блаженной улыбкой умалишённого тем, кто разглядывал нас, надёжно скрытый нашими же отражениями. Когда я и сам уже готов был его стукнуть, ему наконец-то намекнули не выпендриваться. Мои подсознательные поиски виноватых вцепились в эту его весёлость, в эту безобразно-бессмысленную, абсолютно невыгодную развязность, только злившую наших судей и ничего больше. Неужели его и правда не волновала перспектива бесконечных ночей в камере? Храбрость, тупость, безрассудство? Или одна лишь голая детская бравада? Скорее всего, всё это в равной мере… Слишком гордый, чтобы смолчать в ответ на любые попытки его унизить, даже просто ограничить в чём-то, и достаточно сильный, чтобы не бояться позволить себе это рискованное бахвальство. Ничто, кроме его собственной воли, не способно было справиться с его характером, склонить, поставить на колени. Иногда мне казалось, что ему проще умереть, чем уступить в чём-то, подчас довольно простом, но почему-то принципиальном для него самого.