Жорж Бернанос - Диалоги кармелиток Страница 12

Приемная. Бланш и капеллан по разные стороны решетки.

Бланш. Как вы будете жить?

Капеллан. Так же, как и сейчас,— изгнанником.

Бланш. Они говорят «вне Закона».

Капеллан. Бедное дитя мое, рыба не может жить вне воды, но христианин отлично может жить вне закона. Что охранял для нас закон? Наше имущество и нашу жизнь: Имущество, от которого мы отказались, жизнь, которая отныне принадлежит одному лишь Богу... Иначе говоря, закон не слишком-то и был нам нужен.

Бланш. Но если верить слухам, они убьют вас, если вас узнают.

Капеллан. Может быть,'они меня и не узнают.

Бланш. Вы переоденетесь?

Капеллан. Да. Такой мы получили приказ. Дорогая сестра Бланш, у вас слишком пылкое воображение. У тех несчастных, что нас преследуют, больше злобы, чем хитрости. Вполне возможно, что я отделаюсь просто какими-то мерами предосторожности, к которым быстро привыкну, и вы тоже.

Бланш. Мы тоже? Вы нас не покидаете?.

Капеллан. Нет, дитя мое. Успокойтесь. Я останусь неподалеку и буду приходить сюда как можно чаще. Это надо будет наладить, и мы обо всем условимся, мать Мария от Воплощения и я.

Молчание.

Бланш. О, что должна подумать обо мне мать Мария? Я вовсе недостойна ее доброты.

Капеллан. Мы всегда недостойны того, что нам дается, дитя мое, ибо все дары — только от Господа. Живите в мире. Я не нарушу тайны, если скажу, что по смерти нашей преподобной настоятельницы милосердие матери Марии осеняет вас — obumbrabit tibi — как сказано в псалме [11], упование ваше будет под ее крылами — sub pennis ejus sperabis. Я знаю, что мать Мария решилась отвечать за вас перед Богом.

Сцена XIV

Расставцшсь с ним, Бланш бежит кМарии от Воплощения.

Бланш. О мать Мария, это правда, вы действительно решились отвечать за меня перед Богом?

Мать Мария. Как вы можете так говорить? Каждый отвечает за себя, дочь моя. Но это правда, что преподобная мать настоятельница, умирая, поручила вас мне.

Бланш. Я для вас тяжкая ноша.

Мать Мария. И легкая в то же время. Ребенок никогда не бывает тяжкой ношей, но он требует много забот.

Бланш. Мне кажется, я больше не буду вам их доставлять. Мне так спокойно подле вас, матушка!

Мать Мария. Полагайтесь во всем только на Бога, дитя мое.

Сцена XV

В саду. Монахини собирают урожай. Констанция сидит на дереве и ест сливы.

Сестра Матильда. Тревога не отбивает у вас аппетита, сестра Констанция. Но так моя корзинка никогда не наполнится.

Сестра Констанция. Зачем нам такие запасы? Может быть, мы умрем раньше, чем эти сливы испортятся.

Сестра Матильда. А вдруг мы совсем и не умрем? У меня нет большого желания умирать, сестра Констанция!

Сестра Констанция. У меня тоже! Но если мы отдаем на волю Божию нашу жизнь и смерть, к чему заботиться о пропитании? У нас никогда больше не будет такой возможности полакомиться!

Сестра' Матильда. Какой странный способ готовиться к му­ченичеству!

Сестра Констанция. О простите, сестра Матильда. В часовне, за работой, в час молчания я могу готовиться к этому иначе. А такой способ хорош для рекреации. Может быть, они оба годятся, почему бы нет? И потом, ведь дело мучеников — не есть, а отдавать себя на съедение.

Сцена XVI

Келья настоятельницы. Настоятельница показывает Марии от Воплощения декрет, запрещающий принесение монашеских обетов.

Настоятельница сидит. Мария от Воплощения читает декрет стоя.

Мать Мария. Нельзя поверить, чтобы правительство поставило себя в такое глупое положение, запрещая обеты!

Настоятельница. Поверим мы или нет, декрет, как видите, состав­лен достаточно ясно.

Мать Мария. Ваше Преподобие решили ему подчиниться?

Настоятельница. Да.

Мать Мария. Значит, сестра Констанция и сестра Бланш не смогут...

Настоятельница. Именно так.

Молчание.

Мать Мария. Ваше Преподобие подумали о том, что мадемуазель де Лафорс таким образом лишается утешения и поддержки, столь ей необходимых? . . ,

Настоятельница. Я подумала об этом. Я не могу рисковать безопасностью всех моих дочерей ради мадемуазель де Лафорс.

Мать Мария. Быть может, это не ради мадемуазель де Лафорс, но ради последней воли покойной и ради чести нашей Общины.

Настоятельница. Слабость одной из нас— это всего лишь ис­пытание и унижение. Мать Мария, я не хочу произносить ненужных слов, но вы говорите о чести так, словно бы мы не отказались давным-давно от мирской славы. Вы отлично знаете, что дочери Кармеля следуют за Гос­подом своим в стыд и бесчестье Его Страстей.

Мать Мария. Но, разве не должны они сперва разделить одиночест­во и страх Его последней ночи? Разве не будет ужасным несчастьем для нас всех, если дрогнет как раз та из нас, кто носит имя Пресвятой Смертной Муки? В битве честь нести знамя принадлежит храбрейшим, Мне кажется, будто Господь пожелал отдать наше знамя в руки самой слабой и, быть может, самой несчастной из нас. Не правда ли, это как знамение небес?

Настоятельница. Боюсь, что знамение это дано только вам. Это дочь моя, будете принесены в жертву слабости, и презрение достанется вам.

Мать Мария. Я готова к тому всей душой.

Долгое молчание.

Настоятельница. Вы знаете, мать Мария, подобная церемония не может быть совершена в такой тайне, чтобы в городе, наводненном шпи­онами, о ней рано или поздно не стало известно. Малейшая нескромность будет стоить нам головы.

Мать Мария. Что может быть для нас желанней смерти?

Четвертая картина

Сцена I

Зала капитула. В ней торжественно собираются все монахини. Прежде чем объявить декрет, настоятельница вместе с сестрами читает молитву Святой Терезы Авильской:

Я Твоя, и в мире сем я для Тебя.

Что Ты повелишь мне?

Дай мне богатство или нужду,

Дай мне утешение или печаль,

Дай мне веселие или скорбь,

Жизнь сладостную и солнце незатененное;

Ведь я предалась Тебе всей душой,

Что Ты повелишь мне?

Настоятельница. Я должна прочесть вам декрет Учредительного собрания, Запрещающий, впредь до особого распоряжения, приносить мо- нашеские обеты:

«Декрет от 28 октября 1789 года. Учредительное собрание постановляет, что принесение монашеских обетов запрещается во всех монастырях обоего пола, и что настоящий декрет будет вынесен на королевское одобрение и разослан по всем трибуналам и всем монастырям».

Такая мера огорчительна для каждой из нас, но особенно жестоко она постигает наших сестер Констанцию и Бланш. Поэтому прежде всего я обращаюсь к вам двоим, милые мои дочери. Я прошу вас великодушно пожертвовать блаженством, которого вы ожидали. Вы в тайне сердца принесете Господу те обеты, что суровый приказ запрещает вам произнести во всеуслышание. Что этот приказ несправедлив — не нам, бедным служан­кам, о том судить. Наше призвание отнюдь не в том, чтобы противостоять несправедливости, а в том, чтобы ее искупать, платить за нее выкуп. А поскольку у нас нет больше иного достояния,, кроме собственной жалкой жизни, мы сами и есть этот выкуп. Коль скоро мы не противостоим несправедливости, мы не имеем права и судить ее орудия. И в мыслях наших, и в наших молитвах мы не должны отличать тех, кто нас преследует, от других бедняков. Единственное их отличие — еще большая бедность или, вернее сказать, самая крайняя нищета, какую только можно вооб­разить. Ведь они лишены благодати Божией до такой степени, что полага­ют себя Его врагами. Такой бедности не поможешь миской доброго супа, она нуждается в молитвах, а исконное дело Кармеля — поставлять людям молитвы отменного качества. Вот что должно удерживать нас в границах скромности. Полностью сознавая обязанности, налагаемые моим саном, я должна вам сказать, что не потерплю больше того возбуждения в умах, которое, как бы ни были возвышенны его причины, все же отвлекает нас от исполнения наших скромных обязанностей. Я знаю, в этом больше наив­ности, чем злонамеренности, но чтобы покончить с такими вздорными мечтаниями, нет ничего лучше, как показать их противоречия, чтобы не сказать — их смешную сторону. Как! Вы собираетесь молиться за греш­ников, то есть за их обращение и исправление, и в то же время вы хотели бы, чтобы они совершили самый тяжкий грех человекоубийства против тех, кто посвящен Господу? Поговорим начистоту! Кармелитка, желающая мученичества,— столь же плохая кармелитка, сколь плох тот солдат, кото­рый стал бы искать смерти, не исполнив приказа своего командира. Но довольно сравнений и аллегорий. По долгом размышлении, воля моя состоит в том, чтобы сия Община продолжала жить так же просто, как в прежние времена. До сих пор монастыри щадили, нет оснований думать, что в будущем случится иначе. Кроме того, что бы ни произошло, будем всегда рассчитывать только на то мужество, что Господь раздает ото дня ко дню, словно по грошику. Это и есть то мужество, которое нам подобает, которое лучше всего подходит смиренному нашему званию. Но быть может, просить у Него и такого мужества — значит заноситься слишком высоко. Лучше бы смиренно молить Его о том, чтобы страх не искушал нас сверх наших сил, чтобы он лишь смирял нашу гордыню, но не толкал на какие-то греховные поступки. Если смотреть из Гефсиманского сада, где в Пресвятом Сердце Господнем обожествющсь вся скорбь человеческая, то разница между страхом и храбростью кажется несущественной, и то и дру­гое выглядит просто роскошной безделушкой.