Жан Ануй - Пассажир без багажа Страница 12

МЕТРДОТЕЛЬ. Этот халат тоже принадлежит мсье. Мадам велела все время их менять, может, мсье признает хоть один.

ГАСТОН. А что тут такое в кармане? Тоже из области воспоминаний, как и вчера?..

МЕТРДОТЕЛЬ. Нет, мсье, на сей раз это нафталин в шариках.

Дверь ванной комнаты захлопывается. ГЕРЦОГИНЯ и г-жа Рено выходят из своего укрытия.

(Обращается к ним, уходя из комнаты.) Мадам все сами слышали. По-моему, мсье ничего не признал.

Г-ЖА РЕНО (с досадой). Просто не хочет сделать над собой усилия.

ГЕРЦОГИНЯ. Если это так, поверьте, я с ним поговорю самым строгим образом, но увы! Боюсь, как бы тут не было чего серьезнее.

Входит ЖОРЖ.

ЖОРЖ. Проснулся?

ГЕРЦОГИНЯ. Да, но наш маленький заговор не дал результатов.

Г-ЖА РЕНО. Он смотрел на трупы зверьков с видом мучительного удивления, и только…

ЖОРЖ. Разрешите мне остаться с ним наедине. Я хочу попробовать с ним поговорить.

Г-ЖА РЕНО. Хоть бы тебе удалось, Жорж! А то я уже теряю надежду.

ЖОРЖ. Не надо, мама, но надо. Напротив, будем надеяться до конца. Надеяться даже вопреки самой очевидности.

Г-ЖА РЕНО (холодно). Но его поведение и на самом деле может извести человека. Хочешь, я скажу тебе правду? Мне кажется, что он упрямится назло мне, как прежде…

ЖОРЖ. Но ведь он тебя даже не узнал…

Г-ЖА РЕНО. Все равно… У него всегда был мерзкий характер! Потерял ли он память, нет ли, как, по-твоему, он может перемениться?

ГЕРЦОГИНЯ (уходя вместе с г-жой Рено). По-моему, вы преувеличиваете его враждебность в отношении вас, мадам. Во всяком случае, не мое дело давать вам советы, но я обязана все же сказать, что, на мой взгляд, вы ведете себя с ним слишком холодно. Черт побери, вы же мать, так будьте трогательно добры… Валяйтесь у него в ногах, кричите…

Г-ЖА РЕНО. Поверьте, мадам, самое горячее мое желание — видеть Жака снова членом нашей семьи; но на такое я никогда не пойду. Особенно после того, что было…

ГЕРЦОГИНЯ. Жаль. Я уверена, что это оказало бы на него благотворное действие. Возьмите меня, если бы у меня отбирали нашего малыша Альбера, я превратилась бы в тигрицу. Я вам, кажется, уже рассказывала: когда его провалили на экзамене, я чуть не вцепилась в бороду декану?..

Уходят. ЖОРЖ стучит несколько раз в дверь, потом робко входит.

ЖОРЖ. Могу я с тобой поговорить, Жак?

ГОЛОС ГАСТОНА (из ванной). Кто там еще? Я же просил, чтобы ко мне никого не пускали. Что же, и помыться уж нельзя, даже в ванной ко мне пристают с вопросами, тычут мне в нос воспоминания!..

ЛАКЕЙ (приоткрывает дверь). Мсье в ванне… (Невидимому публике Гастону.) Мсье, это мсье Жорж.

ГОЛОС ГАСТОНА (еще резкий, но уже смягчившийся). А, это вы?

ЖОРЖ (лакею). Оставьте нас одних, Виктор.

ЛАКЕЙ уходит.

(Приближается к двери.) Прости меня, Жак… Я отлично понимаю, что мы тебе надоели с нашими бесконечными историями… И все-таки я хочу сказать тебе нечто очень важное. Если тебя не слишком это раздражит, позволь мне…

ГОЛОС ГАСТОНА (из ванной комнаты). Какую еще пакость вы раскопали в прошлом своего брата и собираетесь взвалить мне ее на спину?

ЖОРЖ. Это не пакость, Жак, напротив, я хотел бы, если ты, конечно, позволишь, поделиться с тобой своими соображениями. (После минутного колебания.) Пойми, под тем предлогом, что я, мол, человек честный и всегда был честным, никогда никому не делал зла — что, в конце концов, труда особого не составляет — ты считаешь, что все тебе позволено… Говоришь с другими с высоты собственной безупречности, коришь ближних, жалуешься… (Вдруг.) Ты на меня вчера не рассердился?

Ответ доходит из ванной все тем же хмурым тоном, словно вырванный силой, с минутным запозданием.

ГОЛОС ГАСТОНА. За что?

ЖОРЖ. За все, что я тебе рассказывал, нарочно сгущая краски, чтобы выставить себя жертвой. За то, что я пытался шантажировать тебя своими жалкими историйками…

В ванной слышен шум.

(Испуганно вскакивает.) Постой-постой, не выходи сразу из ванной, дай, я кончу, так мне легче говорить. Если ты будешь здесь, передо мной, я снова стану любящим братом и не выйду уже из роли… Пойми, Жак, я много думал этой ночью, — то, что произошло, конечно, ужасно, но ты был ребенком и она тоже. И в Динаре, еще до нашей женитьбы, ей нравилось больше гулять с тобой, возможно, вы любила друг друга, как любят бедные беспомощные подростки… А тут явился я, уже взрослый, с положением, с определенными намерениями. Словом, изображал солидного жениха, и, конечно, тетка вынудила ее принять мое предложение… Так вот, сегодня ночью я подумал, что не имел права делать тебе упреки, и я беру их обратно… Все… (Бессильно падает на стул.)

ГАСТОН появляется в дверях ванной комнаты, тихо подходит к Жоржу и кладет руку ему на плечо.

ГАСТОН. Как вы могли так сильно любить этого малолетнего подлеца, этого малолетнего негодяя?

ЖОРЖ. Что вы хотите?.. Это же мой брат.

ГАСТОН. Он ничего братского не делал. Он вас обокрал, обманул… Вы возненавидели бы лучшего друга, если бы он так поступил.

ЖОРЖ. Друг — иное дело, а то мой брат…

ГАСТОН. И как вы можете хотеть, чтобы он вернулся — пусть даже состарившийся, даже изменившийся — и снова встал между вами и вашей женой?!

ЖОРЖ (просто). Что поделаешь, будь он даже убийца, он член нашей семьи, и его место в семье.

ГАСТОН (помолчав, повторяет). Он член семьи, его место в семье. До чего же просто! (Про себя.) Он считал себя добрым, а добрым не был, считал себя честным, и честным тоже не был. Он один в мире, он свободен, как птица, хотя вокруг стены приюта, а за этими толстыми стенами множество живых людей, которым он обещал что-то, которые его ждут, — и самые обычные его поступки могут быть лишь продолжением поступков прежних. Просто, не правда ли! (Грубо хватает Жоржа за руку.) Зачем вы рассказали мне еще одну историю сверх программы? Зачем тычете мне в лицо вашей любовью? Для того чтобы все стало еще проще, а? (Сломленный усталостью, опускается на кровать.) Вы выиграли….

ЖОРЖ (растерянно). Но, Жак, я не понимаю твоих упреков… Я пришел сюда, и мне стоило немалого труда, поверь, сказать тебе все это, но я хотел, чтобы тебе стало чуть теплее в одиночестве, ведь ты не мог не заметить со вчерашнего дня, как ты одинок.

ГАСТОН. Это одиночество не самый страшный из моих врагов…

ЖОРЖ. Может, ты подметил двусмысленные взгляды прислуги, какую-то атмосферу скованности вокруг себя? А все-таки не следует думать, что никто тебя не любил… Мама…

ГАСТОН взглядывает на него.

(Теряется.) И, наконец, я тебя очень любил…

ГАСТОН. А кроме вас?

ЖОРЖ. Но… (Сконфужен.) Ну, если угодно — Валентина, разумеется.

ГАСТОН. Она была влюблена в меня, а это не одно и то же… Значит, только вы один.

ЖОРЖ (опустив голову). Пожалуй, да…

ГАСТОН. Но почему? Я не понимаю, почему?

ЖОРЖ (тихо). А вы никогда не мечтали о друге, который был бы сначала маленьким мальчиком и вы водили его за ручку гулять? Ведь вы так высоко ставите дружбу… Представьте же себе, какая удача, именно для нее, для дружбы то есть, иметь друга достаточно неискушенного, учить его первым тайнам азбуки, первому нажиму на велосипедную педаль, первым приемам плавания… Такого слабого друга, чтобы он постоянно нуждался в вашей защите!..

ГАСТОН (помолчав). Я был совсем маленьким, когда ваш отец умер?

ЖОРЖ. Тебе было два года.

ГАСТОН. А вам?

ЖОРЖ. Четырнадцать… Волей-неволей мне пришлось возиться с тобой. Ты ведь был совсем малыш. (Пауза; потом, ото всей души стараясь оправдать брата.) Ты был слишком мал для всего. Для того чтобы разумно распоряжаться деньгами, которые мы, как последние глупцы, начали тебе давать слишком рано, слишком мал, если вспомнить строгость мамы, мою слабость, да и мое неумение подойти к тебе. Уже в два года ты отбивался от чудищ — своей гордыни и своего неистовства, и ты не повинен в этом… Мы, мы обязаны были тебя от них спасти. Но мы не только не сумели этого сделать, но еще обвиняли во всем тебя. Отпустили тебя на фронт в полном одиночестве… Солдатик… ты и для солдата был слишком мал, один на перроне вокзала с винтовкой, с заплечным мешком, с противогазом, с двумя котелками на боку!