Фридрих Горенштейн - На крестцах. Драматические хроники из времен царя Ивана IV Грозного Страница 138

Иванов. Они, отец Пафнутий, более на продажу грамотеям посадским да казакам горазды писать за алтыны!

Кузьма. Сие – лжа твоя, переплетчик Алексей Иванов сын Кабаков! Мы, отец Пафнутий, тщимся, делаем дело.

Пафнутий Раков. Делайте так и Житие святого государя Ивана Васильевича. То житие повинно писати особо. Показать, как десница Бога вела Россию к величию, собиранию земли Русской. То – радостный гимн национального торжества, и писати надобно по-иному. (Смотрит написанное.) Писать с красотою, полууставом. Вы ж пишете, гляжу, грубым умом, мутным разумом, а рукой беззаконною.

Яков. Отец Пафнутий, от голода и холода да истомы руки не идут, сами с полуустава на простописание переходят, на скоропись убогую!

Пафнутий Раков (сердито). Не делая, да не яст! Монастырь наш Николаев Тихоновой пустыни живет по уставу Иосифа, где волоколамский игумен Христофор был послушником. Тот устав – на три устроения. Одну мантию, одну шубу худу, всю переношену, одно яство. Второе устроение – две яствы с калачом, иметь одну шубу неистрепану. Третье устроение – выбирать еду по вкусу, с хлебом али калачом, две мантии – новую и подержанную, два клобука, три свитки, две пары сапог. (Смотрит в писание Герасима.) Вот старец Герасим Новгородец старательно пишет, красно. А напишешь мне, Герасим, в Новгород архиепископу: «Пришли ко мне, отец архиепископ, книгу Маккавеев да хлебника, который горазд хлеба и пирогов печь». (Герасим пишет.) Добро пишешь! (Берет бумагу.) Скажу игумену, чтоб велел тебе составить опись монастырского имущества, а в церквах образы, и вещи, и ризы, и на колокольнях колоколы и всякое церковное строение монастырское.

Старец Герасим Новгородец. Отец Пафнутий, покорно благодарю, а исполню, что велишь. (Целует Пафнутию Ракову руку.)

Пафнутий Раков. Пожитье будешь иметь отныне по второму устроению. А еще потщишься – то третье устроение получишь. Ты ж, переплетчик Алексей Иванов сын Кабаков, одержишь отныне уж третье устроение с едой по вкусу да двумя парами сапог в награду.

Иванов. Оле, радуюсь! (Целует Пафнутию руку.)

Пафнутий Раков. Ты ж, книгописец Козьма Долгой, да ты, книгописец Максим, в миру Сантомир, да ты, книгописец Яков, в миру Демиан, жить, как и прежде, будете по первому устроению. Подвизание есть усердие, рвение, побуждение, богоугодная деятельность. По первому устроению будете, пока не переиначитесь и подвизания не покажете, а еще неисправней будете, велю поимать наказание – отлучение от трапезы на сорок дней, заключение в узах железных в монастырской тюрьме. Да памятуйте – по образчику Иосифо-Волоколамского монастыря в кельях ничего хранить нельзя, кроме книг и икон. Монахи располагают немногими вещами для обихода, да все не собственное. Не иметь собственной одежды, обуви, книг, икон. Чтоб в келиях не было тайноядия. Вода для питья также не в кельях, а в общей трапезной. Соблюдаться должна тишина на молитве, не переговариваться меж собой по вечерам, никуды не отлучаться, особо к нощи, не потреблять вино. Женщинам и отрокам вход запрещен, также и иным старцам. Вы, владычины ребята Леонид да Иосиф, за сим особо глядите.

Леонид. Уж поглядим, отец Пафнутий!

Иосиф. Многие грешат! Когда звонят в церковь, они без порток, в одних свитках в кельях сидят.

Леонид. Посадским и казакам книги продают, а после трудятся. Мужик орать так не трудится, как они до полуночи трудятся у пивного ведра!

Пафнутий Раков. Поймаем – то уж одарим и плетью, и темницею, что не пишете добро. Вы ж, книгописцы, сидите, пока урок не исполните. Ты ж, переплетчик Алексей Иванов сын Кабаков, иди в келью почивай, а ты, старец Герасим, можешь идти с копиистом своим.

Старец Герасим Новгородец. Отец Пафнутий, дозволь мне посидеть до окончания дела, а копиист хай идет. Иди, Богданец Яковлев!

Пафнутий. Похвально, что ты, старец, так о деле тщишься! Скажу про то игумену отцу Христофору. (Уходит с переплетчиком и послушниками Иосифом и Леонидом.)

Кузьма. Ушел, слава Тебе Господи! (Крестится.)

Максим. И оговорщик с ним, пес, ищейка собачья Иванов сын Кабаков, переплетчик. На нас начальникам наушничает, подстрекает.

Яков. И ты, старец Герасим Новгородец, вишь, наперсником стал, сиречь любимцем.

Герасим. Сказано: с сильным не борись, с богатым не судись.

Яков. Как так, а Божья правда? Ты ж про Божью правду немало говорил?

Герасим. «Не судиться» означает – у них свое, у меня свое.

Кузьма. Монастырская верхушка свирепей зверей.

Максим. Мы голодуем, сухой хлеб жуем, а они водку хлещут – все служники монастырские, часовщик, ризничий, три пономаря, надзиратель большой. Ходят по кельям будильники и преддверники, и канонар, чтец канонарный, а и сам владыка игумен Христофор, да книгохранитель Пафнутий Раков, да второй книгохранитель именем Антия, они все едят и пьют!

Кузьма. Через плетень пьют, а нас не зовут. Для постных дней вязиги да икры, белорыбицы стельной! (Крестится, зевает.)

Яков. Помолчали бы, а не то понесет иной.

Старец Герасим. Ежели один на другого не понесет, то некому. Я не ябеда, не обнесу.

Яков. А ты откуда к нам появился, старец?

Герасим. В книгописной мастерской Кирилло-Белозерского монастыря прежде был.

Кузьма. Добро там, на Белом озере?

Герасим. Кому Бело озеро, а мне черней смолы.

Кузьма. Что так? Ты ж книгописец умелый, тщательный, отчего ж тебя не любили?

Герасим. Поначалу любили меня. Починал я послухом, переписчиком Чудова монастыря. А книги северной переписки хуже изяществом переписчиков суздальских и московских. Заставки не имеют орнамента, блеклы покрасом. Я ж по-московски писал. Писал сперва лексикон большой – одобрили. Потом дали писать Никоновское правило царя и великого князя Ивана Васильевича Всея Руси. Сидел над книгой день и ночь. Работу не приняли, штраф – 500 рублев. А обширная боярская городовая усадьба с многочисленными хозяйственными пристройками стоит 300 рублев.

Максим. Что ж работу не приняли?

Герасим. За одну лишь взноску про рождение и крещение государево. Писал я по правилам чудовым, сиречь желал писать истину, то написал, что князь Василий уж был стар, а по летописи шибко влюбился в литовскую иноземку Елену и вопреки московским правилам обрил себе бороду и пекся о своей приятной наружности. Рождение сына было через год, в день его ангела Иоанна усекновения головы. Построил по вековому русскому обычаю в один день обыденку – церковь на старом Ваганькове, обетную церковь, своими царскими руками сделал в единый день. А когда крестили младенца царя в Троице-Сергиевском монастыре, то особо был при том Иван Федорович Оболенский-Телепнев, и слух имелся, что государь о двою отцу, и сделано то с ведома старого, больного князя Василия.

Кузьма. Я тоже такой слух знаю. Правда ли?

Герасим. Правда, теперь уж ведаю, о двою отцу, подобно Святополку Окаянному. Тогда ж чудом мне голову не отсекли, настоятель Соловецкий меня покрыл. Совсем покрыть не мог.

Козьма. Что ж сталось?

Герасим. Знаешь ли песню такую? (Поет.) «В тюрьме сидючи во каменной, за решеткою под окошком, я не год сижу и не два сижу, я сижу, молодец, ровно девять лет».

Максим. Скорбно в тюрьме было? Били?

Герасим. Кручинисто было. Били, как иных, и голодом морили. Нагих и босых и в железо скованных, по крестцам и торгам водили милостыню собирать с иными колодниками. Мыслил – околею, а вишь, не я околел – он, Ивашка кровавый, я его переклюкал, перехитрил. По околению его, государеву, Ивана Васильевича Всея Руси, освободили да выслали сюда, в Тихонову пустынь.

Яков. Истинно, ты хитер! Государя Ивана Васильевича поносишь, а похвалы в летописном житие пишешь.

Герасим. Я похвалы с внешнего голоса пишу, с внутреннего голоса – проклинаю. Многие года Иван Бешеный купался в крови своих подданных.

Яков. И при бдении ты, старец Герасим Новгородец, на клиросе с иными молитвы поешь за упокой умершего государя Ивана Васильевича, а также похвалы нынешним правителям – царю с царицей и Годунову.

Герасим. Молитвы сотворяю, а аминя не даю. Иные аминь дают, а я безмолвствую, али аминь даю с проволокою, не тотчас за именем царским.

Яков. Не страшишься, что за двоедушие да за двоедушное лукавство накажет Бог?

Герасим. Бог за такое простит. Пример свой имею юродского святого лукавства. Мыслите, юрод Василий Блаженный безумен был, не лукавил ли? Даже и тиран терпел юрода. Царь Иван Васильевич замучил Филиппа митрополита, но терпел дерзости, смиренно глотал, которыми юрод как бы плевал в него. Ныне от патриарха веление писать святое Житье государя Ивана Васильевича. Иван Бешеный творил во всей Руси разбой, а Ивана Кровавого в святые писать хотят!