Джеймс Болдуин - Комната Джованни Страница 14

Джованни посмотрел на меня, и на его лице я снова прочитал то, что уже не раз замечал в течение этой ночи – его красота и притворная развязность скрывали душевное смятение и страх, а под сильным желанием нравиться каждому встречному таилась жуткая неуверенность в себе. У меня вдруг сжалось сердце, захотелось погладить его по волосам и как-то утешить.

Нам подали устриц, и мы принялись за еду. Джованни сидел на самом солнце, его черные волосы отливали золотистым блеском, и даже темно-серые раковины устриц пожелтели от солнечных лучей.

– Ну вот, – продолжал он, проглотив устрицу, – ужин прошел, конечно, ужасно, потому что он умудрился устроить мне скандал и у себя дома. К тому времени я уже знал, что он парижанин и держит бар, в то время как я не был парижанином, сидел без работы и даже без carte de travail.

И я решил, что он мне может быть весьма полезен, если только изловчиться и не позволить ему себя лапать. Скажу тебе частно, – и Джованни посмотрел на меня, – я не могу похвастаться, что мне это удалось. У него были не руки, а щупальцы осьминогов, к тому же, ни капли стыда, но… – он мрачно проглотил устрицу и наполнил наши бокалы вином, – зато теперь у меня есть carte de travail и работа. Платит он очень хорошо, – Джованни опять с ухмылкой добавил, – к тому же я оказался толковым работником, поэтому он часто оставляет меня одного с посетителями.

Джованни с опаской поглядел в сторону стойки.

– Мужчина-то он никакой, – добавил он с грустью и по-детски и в то же время по-взрослому смутился. – Сам не знаю, какой, одно слово – ужасный. Но теперь у меня будет carte de travail, а с работой – посмотрим, пока вот уже почти месяц прожили без скандалов.

– А, думаешь, они будут? – спросил я.

– Конечно, – сказал Джованни, кинув на меня беглый, недоуменный взгляд, будто раздумывал, понял ли я хоть что-нибудь из его рассказа, – наверняка у нас возникнут какие-нибудь стычки. Нет, сразу он меня, конечно, не прогонит, это не в его правилах. Он придумает какой-нибудь повод.

Мы молча сидели за столом, заваленным устричными раковинами, курили сигареты и допивали вино. Я вдруг почувствовал, что очень устал, посмотрел в окно на узкую улицу, на обшарпанный угол, где и находился этот бар – улица пламенела в солнечных лучах. Было очень многолюдно, и я подумал, что так и не смог до конца понять этих европейцев. Внезапно в груди что-то нестерпимо защемило, и меня потянуло домой, не в гостиницу, стоящую в одном из парижских переулков, где консьержка снова предъявит мне мой неоплаченный счет, нет, меня властно потянуло домой, туда, за океан, к людям и жизни, которые были мне знакомы и понятны, к той жизни, к местам моего детства, к людям, которых я любил безнадежно, с какой-то неизбывной горечью, но любил больше всего на свете. Я никогда так отчетливо не понимал, что ностальгия во мне не умерла, и мне стало страшно. Я посмотрел на себя со стороны и увидел бездомного бродягу, который словно корабль носится по волнам жизни и не знает, где бросить якорь. Я вглядывался в лицо Джованни, но и он был бессилен мне помочь. Джованни был принадлежностью этого чужого города, который никогда не принадлежал мне. Я начинал понимать, что случившееся со мной вовсе не было так страшно, как бы мне в глубине души этого хотелось, и тем не менее это было странным и непостижимым. Нет, утешал я себя, ничего в этом нет страшного и необычного, но какой-то голос во мне неотвязно шептал: «Стыдись, стыдись, спутался с парнем, противно, чудовищно». Но странным было другое: то, что это было вариантом извечного человеческого тяготения друг к другу, которое существует повсеместно и пребывает вовеки.

– Viens, – сказал Джованни.

Мы поднялись и пошли в бар, и Джованни заплатил по счету. Жак и Гийом распивали вторую бутылку шампанского и уже начали пьянеть. Зрелище становилось отвратительным. «Неужели этих несчастных, терпеливых мальчиков они так и не накормят», – подумал я. Джованни отозвал в сторону Гийома и договорился, что сам откроет бар. Жак слишком увлекся своим бледным, высоким мальчиком, и ему было не до меня. Мы распрощались и ушли.

– Мне надо домой, – сказал я, когда мы с Джованни очутились на улице, – надо заплатить за гостиницу.

Джованни с изумлением уставился на меня:

– Mais tu es fou1, – укоризненно сказал он, – какой смысл идти сейчас домой, встречаться с этой отвратительной консьержкой и спать одному в своем номере, а потом встать, во рту горчит, живот подводит, так что хочется полезть в петлю. Пойдем ко мне, проснемся, как в лучших домах, пропустим где-нибудь по аперитивчику, а потом перекусим. Так будет гораздо лучше, – с улыбкой протянул он, – вот увидишь.

– Но мне надо забрать свои вещи, – сказал я.

Он взял меня за руку.

– Bien sur, но сейчас они же тебе не к спеху. Я упорствовал. Джованни остановился.

– Пойдем. Честное слово, на меня смотреть приятней, чем на консьержку или на обои в номере. А когда ты проснешься, я тебе улыбнусь, они же этого не сделают.

– Ah, tu es vache, – только и сказал я.

– Кто vache, так это ты, – сказал он, – если готов бросить меня здесь одного, хотя знаешь, что я напился, и мне без тебя не добраться до дому.

Мы оба расхохотались и, подтрунивая и поддразнивая друг друга, дошли до Boulevard de Sebastopol.

– Больше даже говорить не будем о том, как ты хотел бросить Джованни в такой опасный час посреди чужого города.

Я начал понимать, что он тоже нервничал. Откуда-то с противоположного конца бульвара вынырнуло такси, и Джованни проголосовал.

– Я тебе покажу свою комнату, – сказал он, – все равно на днях тебе надо было бы заглянуть ко мне.

Такси остановилось, и Джованни, словно вдруг испугавшись, что я все-таки сбегу, втолкнул меня в машину и сам пристроился рядом, бросив шоферу: «Nation».

Он жил на широкой, вполне приличной, хоть и некрасивой улице, где стояли большие неказистые, недавно построенные дома. Улица упиралась в небольшой сквер. Комната Джованни была на первом этаже последнего дома. Мы прошли мимо лифта, потом по небольшому темному коридору, который вел к его комнате. Она была маленькой. Я сразу заметил, что в комнате был страшный беспорядок и сильно пахло спиртом, которым Джованни топил печь.

Он запер дверь. Некоторое время мы стояли в полумраке и смотрели друг на друга с нежностью и тревогой. Я дрожал. «Если сейчас не откроешь дверь и не выскочишь отсюда, ты пропал!» – пронеслось в голове. Но я знал, что не сделаю этого, знал, что уже поздно. Оставалось только стонать и плакать от отчаяния. Он бросился ко мне в объятия, резко привлек меня к себе и как бы говоря мне: «Я твой», постепенно подталкивал меня к кровати. Наконец, мы оба оказались в постели. В моем мозгу отчаянно билось: «Нет! нет!», но тело мое сокрушенно твердило: «Да! да! да!».

Здесь, на юге Франции, снег – редкость, но вот уже больше получаса снежинки падают на землю, сначала робко, потом все смелей и смелей. Они падают и падают, точно вот-вот обрушатся на землю снежной бурей. В этом году зима здесь выдалась морозная. Правда, местные жители сочтут холода выдумкой привередливого иностранца, если ему случится высказаться по этому поводу. Они же сами, даже если их лица горят на ветру, продувающем со всех сторон, радостно веселятся, как дети на жарком морском пляже.

– II fait beau bien? – спрашивают они, не глядя на пасмурное небо, где уже несколько дней не видно ослепительного южного солнца.

Я отхожу от окна большой комнаты и начинаю слоняться по дому, заглядываю в кухню, смотрюсь в зеркало и собираюсь побриться, пока вода не остыла, но тут слышу стук в дверь. На миг во мне оживает смутная неистребимая надежда, но в ту же секунду я понимаю, что это всего лишь моя хозяйка, которая заглянула по пути, чтобы убедиться, не украл ли я столовое серебро, не побил ли посуду, не порубил ли мебель на дрова. И в самом деле, это она едва слышно стучит в дверь, и я слышу ее скрипучий голос:

«M'sieu! M'sieu, l`атепсаin!» – и недовольно пытаюсь угадать, что ее так обеспокоило.

Она улыбается мне кокетливо и в то же время по-матерински. Она не коренная француженка и уже почти старуха. Приехала из Италии во Францию совсем молодой девушкой и сразу же поселилась здесь. Как и большинство здешних женщин, она сразу же оделась во все черное, как только вырос ее последний ребенок. Хелла думала, что все они вдовы, а оказалось, что у многих есть мужья; правда, этих мужей можно принять за сыновей. В солнечные дни эти мужья иногда играли в карты на спортивной площадке возле нашего дома, и когда они смотрели на Хеллу, в их глазах одновременно можно было прочитать и как бы отеческую гордость и чисто мужское любопытство. Иногда я играл с ними на бильярде и пил красное вино. Правда, чувствовал себя скованно: меня раздражало их сквернословие, дружеская бесцеремонность да и весь их образ жизни. Они обращались со мной, как родители с возмужавшим сыном, и в то же время они не пытались сблизиться, поскольку я был, так сказать, не их круга, а, может, они чувствовали во мне, или мне это только казалось, что-то такое, чему, по их мнению, не стоило да и нельзя было подражать. Мне кажется, я читал это в их глазах, когда, встречая нас с Хеллой, они подчеркнуто вежливо здоровались с нами: «Salut, monsieur-dame». Они, наверняка, могли быть сыновьями этих женщин в черном, сыновьями, проведшими бурные годы на стороне, пытаясь завоевать себе место под солнцем, и вернувшимися домой, где можно отдохнуть, послушать материнское ворчание и тихо дожидаться смерти. Они вернулись домой к высохшей груди, которая вскормила их в самом начале их жизненного пути.