Альфред Де Мюссе - Лоренцаччо Страница 15

Филиппо. Если ты видел только зло, жалею тебя, но не могу тебе поверить. Зло существует, но ведь есть и добро; тени без света тоже не бывает.

Лоренцо. Ты хочешь видеть во мне только человеконенавистника; это оскорбление для меня. Я отлично знаю, что есть добрые люди; но что в них толку? Что они делают? Как поступают? Что пользы, если совесть жива, но рука мертва? С известной точки зрения все будет хорошо: собака — верный друг, она может заменить нам лучшего слугу, но в то же время можно видеть, как она бросается на трупы, и от языка, которым она лижет хозяина, на версту разит падалью. А мне, мне ясно одно: я погиб и гибелью своей не принесу людям пользы, так же как не буду понят ими.

Филиппо. Бедное дитя, ты терзаешь мое сердце. Но если ты честен, ты вернешь свою честность, когда освободишь родину. Мое старое сердце радуется при мысли, что ты честен, Лоренцо; тогда ты сбросишь эту мерзкую личину, которая уродует тебя, и снова засверкаешь металлом столь же чистым, как бронзовые статуи Гармодия и Аристогитона.

Лоренцо. Филиппо, Филиппо, я был честен. Рука, которая раз приподняла покрывало истины, уже не может опустить его; она до смерти остается неподвижной, все придерживает страшное покрывало, подымает его все выше и выше над головой человека, пока ангел вечного сна не сомкнет ему очи.

Филиппо. Излечиваются все болезни; а порок — тоже болезнь.

Лоренцо. Слишком поздно. Я свыкся с моим ремеслом. Порок был для меня покровом, теперь он прирос к моему телу. Я на самом деле развратник, и когда я шучу над себе подобными, я мрачен, как смерть, при всем моем веселье. Брут притворялся безумцем, чтобы убить Тарквиния, и что удивляет меня в нем, так это то, что он не лишился разума. Воспользуйся моим примером, Филиппо, вот что я должен тебе сказать: не трудись для своей родины.

Филиппо. Мне кажется, что если бы я поверил тебе, небо навсегда покрылось бы мраком и старость моя обречена была бы двигаться ощупью. Возможно, что ты избрал опасный путь; почему мне не избрать другого пути, который приведет меня к этой же цели? Я хочу обратиться с призывом к народу и действовать открыто.

Лоренцо. Берегись, Филиппо, тот, кто говорит тебе это, знает, почему он так говорит. Какой бы путь ты ни избрал, тебе всегда придется иметь дело с людьми.

Филиппо. Я верю в честность республиканцев.

Лоренцо. Бьюсь с тобой об заклад. Я убью Алессандро, и если республиканцы, когда дело будет сделано, поведут себя, как им подобает, им легко будет утвердить республику, прекраснейшую из всех, которые когда-либо цвели на земле. Пусть только народ станет на их сторону — и все будет решено. Но ручаюсь тебе, ни народ, ни они ничего не сделают. Все, о чем я прошу тебя, — не вмешивайся в это дело; если хочешь, говори, но будь осторожен в речах, а еще осторожнее в поступках. Дай мне сделать мое дело: твои руки чисты, а мне, мне терять нечего.

Филиппо. Делай — и увидишь.

Лоренцо. Пусть так, но запомни вот что. Видишь — в этом маленьком доме семья собралась вокруг стола? Не скажешь ли, что это люди? У них есть тело, а в этом теле душа. И все же, если бы мне пришла охота войти к ним одному, вот как сейчас, и заколоть кинжалом их старшего сына, никто не поднял бы на меня ножа.

Филиппо. Ты внушаешь мне ужас. Как может оставаться великим сердце, если у человека такие руки?

Лоренцо. Идем, вернемся в твой дворец и попытаемся освободить твоих детей.

Филиппо. Но зачем тебе убивать герцога, когда у тебя такие мысли?

Лоренцо. Зачем? Ты это спрашиваешь?

Филиппо. Если ты считаешь, что это убийство не принесет пользы твоей родине, как ты можешь его совершить?

Лоренцо. Ты решаешься спрашивать меня об этом? Погляди-ка на меня. Я был прекрасен, безмятежен и добродетелен.

Филиппо. Какую бездну ты раскрываешь предо мною! Какую бездну!

Лоренцо. Ты спрашиваешь, зачем я убью Алессандро? Что же, ты хочешь, чтоб я отравился или бросился в Арно? Хочешь, чтобы я стал призраком и чтобы, когда я ударяю по этому скелету (бьет себя в грудь), не вылетело бы ни единого звука? Если я стал тенью самого себя, неужели ты хочешь, чтоб я прервал единственную нить, которая еще связывает мое сердце с моим прежним сердцем? Подумал ли ты, что это убийство — все, что осталось мне от моей добродетели? Подумал ли ты, что я уже два года карабкаюсь по отвесной стене и что это убийство — единственная былинка, за которую я мог уцепиться ногтями? Или ты думаешь, что у меня нет больше гордости, потому что у меня больше нет стыда? И хочешь, чтобы я дал умереть в молчании загадке моей жизни? Да, конечно, если бы я мог вернуться к добродетели, если бы годы порока могли исчезнуть бесследно, я, пожалуй, пощадил бы этого погонщика быков. Но я люблю вино, игру и женщин; понимаешь ты это? Если ты, ты, говорящий со мной, чтишь во мне что-то, ты чтишь это убийство, может быть, именно потому, что ты его не совершил бы. Видишь ли, республиканцы давно уже кидают в меня грязью и поносят; давно уже звон стоит у меня в ушах, и проклятия людей отравляют хлеб, который я ем; мне надоело слушать, как болтуны горланят на ветер; пусть мир узнает, кто я и кто он. Слава богу! Завтра, быть может, я убью Алессандро! Через два дня все будет кончено. Те, кто вертится здесь вокруг меня, искоса на меня поглядывая, как на диковинку, вывезенную из Америки, всласть поработают глоткой и смогут пустить в ход все припасенные слова. Поймут ли меня люди или не поймут, станут ли они действовать или не станут, я все же скажу, что должен был сказать; я заставлю их очинить перья, если не заставлю отточить пики, и человечество сохранит на своем лице кровавые следы пощечины, нанесенной моей шпагой. Пусть они называют меня, как хотят, Брутом или Геростратом, но я не хочу, чтобы они забыли обо мне. Вся жизнь моя — на острие моего кинжала, и обернет ли голову провидение или не обернет, когда услышит удар, я бросаю природу человека орлом или решеткой на могилу Алессандро; через два дня люди предстанут на суд моей воли.

Филиппо. Все это меня удивляет, и в том, что ты сказал, многое печалит меня, а многое радует. Но Пьетро и Томазо в тюрьме, и тут я ни на кого не могу положиться, кроме себя. Напрасно я пытаюсь сдержать свой гнев; я потрясен слишком глубоко; быть может, ты и прав, но я должен действовать; я созову моих родственников.

Лоренцо. Как хочешь; но будь осторожен. Сохрани мою тайну даже от твоих друзей, — вот все, о чем я тебя прошу.

Уходят.

Сцена 4

Во дворце Содерини. Входит Катарина, читая записку.

Катарина. "Лоренцо должен был говорить с вами обо мне; но кто мог бы достойными словами сказать о любви, подобной моей? Пусть перо мое скажет вам то, чего не могут вымолвить уста и что сердце мое хотело бы запечатлеть своею кровью. Алессандро Медичи". Если бы здесь не было написано мое имя, я подумала бы, что посланный ошибся; читаю и не верю своим глазам.

Входит Мария.

О милая мать! Смотрите, что мне пишут и, если можете, объясните мне эту загадку.

Мария. Несчастная, несчастная! Он тебя любит? Где он видел тебя? Где ты разговаривала с ним?

Катарина. Нигде; посланный принес эту записку, когда я выходила из церкви.

Мария. Он пишет, что Лоренцо должен был говорить с тобой о нем? Ах, дитя мое! Иметь такого сына! Да, сестру своей матери прочить в любовницы герцогу, даже не в любовницы, о Катарина! Как называют этих тварей? Я не решусь выговорить; да, только этого недоставало Лоренцо. Пойдем, я покажу ему это письмо и потребую ответа именем бога.

Катарина. Я думала, что герцог любит… Простите, мать моя, но я думала, что герцог любит маркизу Чибо; мне это говорили…

Мария. Это правда, он ее любил, если только он способен любить.

Катарина. Он больше не любит ее? Ах! где же стыд, когда человек приносит в дар такое сердце? Идемте, мать моя, идемте к Лоренцо.

Мария. Дай мне руку. Не знаю, что я чувствую последние дни; каждую ночь я в лихорадке. Да, уже три месяца лихорадка не покидает меня. Я слишком много вытерпела, бедная моя Катарина; зачем ты прочла мне это письмо? Я уже не в силах перенести что бы то ни было. Я уже немолода, и все же мне кажется, будь все иначе, я могла бы помолодеть; но все, что я вижу, приближает меня к могиле! Идем! Поддержи меня, бедное мое дитя; скоро уже я не буду тебе в тягость. (Уходят.)

Сцена 5

У маркизы.

Маркиза (разряженная, перед зеркалом). Когда я думаю об этом, мне кажется, что мне сообщают внезапную новость. Какая бездна — жизнь! Как, уже девять часов, а я в этом наряде жду герцога! Будь что будет! Я хочу испытать мою власть.