Лион Фейхтвангер - Тысяча девятьсот восемнадцатый год Страница 15

Анна-Мари. Это редкая вещь. Привезена с Явы.

Раненый. Странно. Чего только не бывает на свете. Вот сидишь — и около тебя красивая девушка, и она кормит тебя всякими вкусными вещами. Странно.

Анна-Мари. Сколько вам лет?

Раненый. Девятнадцать минуло. Какие у вас белые, руки. Я хотел бы дотронуться до них.

Анна-Мари. Почему вы этого не делаете?

Раненый. Вы хотели мне что-то сказать.

Анна-Мари. Да. Хотела. (Гладит его по волосам.) Но вы дрожите весь.

Раненый. Я дрожу?

Анна-Мари встает. Ходит взад и вперед.

Раненый. (Следит за ней взглядом.) Я никогда не знал настоящей девушки. Только таких — с улицы. В этом городе живет одна девушка, она когда-то любила меня. Но такой, каким я стал, я все не могу решиться пойти к ней. Вот уже шесть дней… (Умолкает, не спуская глаз с Анны-Мари.)

Анна-Мари. Почему вы замолчали? Как вас зовут?

Раненый. Пауль.

Анна-Мари (стоит перед зеркалом, старается поймать в зеркале его взгляд, медленно.) Когда ты меня наконец поцелуешь, Пауль?

Раненый целует ее шею, плечи, грудь.

Господин Шульц (входит с тайным советником). Простите. Мы помешали.

Тайный советник. Тысячу извинений. Следуя настойчивому приглашению господина Шульца…

Раненый. Кто этот господин? Что угодно этому господину? Какие права у этого господина? Неужели вы тоже из… из таких?

Анна-Мари (Шульцу). Как вы смели без предупреждения?

Господин Шульц. Прошу без кинодрам, мой ангел. Перед господином советником нам ведь стесняться нечего. Ну, словом, прежде всего сядем. (Сидится.) Ситуация, по-моему, достаточно ясна. Я позвонил, не застал тебя: пора пить чай, мы сами себя пригласили. Твой гость нисколько нам не помешает. Правильно? Можно ли что-нибудь возразить против такого великодушного толкования вещей? (Раненому.) Кстати, ваше лицо мне знакомо. Ага! Наш гордый испанец из «Скачущего кенгуру». Феноменальная память на лица, верно? А теперь давайте чай пить. Так-то.

Раненый. Я ничего не понимаю. Это страшнее, чем на фронте. Я ничего не понимаю.

Господин Шульц. Незачем все понимать, почтеннейший. Знание — смерть или что-то в этом роде, как говорит наш великий национальный поэт. Сначала чай, затем философия, говорю я, Густав-Лебрехт Шульц, крупный промышленник из Мюльгейма-на-Руре. Великолепна эта яванская статуэтка. Не правда ли, дорогой советник? Привез ее как-то из небольшого кругосветного путешествия.

Анна-Мари. Хватит. Не желаю больше. Ты тогда толкнул меня в грязь. Теперь я на верной дороге. То, что я сегодня сделала и хотела сделать, это хорошо. Назад возвращаться не хочу. Уходи.

Господин Шульц. Гром среди ясного неба. Сорокадвухсантиметровый снаряд. Господин советник, подтвердите: я вел себя абсолютно по-джентльменски. Светский человек извиняет капризы. Смотрит сквозь пальцы на игру нервов. Но теперь точка. Я не желаю превращать мою тускуланскую виллу в бедлам. Точка.

Анна-Мари (горячо). Это не каприз. Это не игра нервов. Я тебя знаю. Ты готов всякое доброе побуждение обратить в гнусность, совесть назвать игрой нервов. До чего же ты мне противен! Я привела к себе этого юношу потому, что мне жаль его, потому что я хотела сделать ему добро, потому что каждая минута радости, которую я ему дам, — это что-то хорошее, а каждая минута пребывания с тобой… срам. Потому что я хочу вырваться отсюда. Потому что я хочу назад — к Томасу Вендту.

Господин Шульц (посвистывая сквозь зубы). «О чем поешь, соловушка». Не любовная историйка, значит, а общественный подвиг, этика, гуманность, Томас Вендт. (Короткая пауза, затем отрывисто, энергично.) Спасибо. Этим меня не соблазнишь. Теперь такие вещи опасны. Бунт — подавлять в корне.

Стало быть, фрейлейн, вам угодно, чтобы я именно так расценивал ситуацию? (С часами в руках.) Даю две минуты на размышление. Затем делаю выводы. Понятно?

Анна-Мари. Не нуждаюсь в ваших двух минутах. Что сказано, то сказано.

Господин Шульц. Как вам угодно. Контракт с домовладельцем заключен на мое имя. Квартиру вы освободите.

Тайный советник. Помилуйте, дорогой господин Шульц…

Господин Шульц. В течение трех часов. Платье, тряпье можете забирать, мебель, драгоценности остаются здесь.

Тайный советник. Милостивая государыня, я безутешен. Если я…

Анна-Мари. Мне ни к чему эти три часа. Я ухожу немедленно.

Раненый (тяжело ступая, идет к двери). Я…

Анна-Мари. Мы пойдем вместе, Пауль. (Уходит с раненым.)

Господин Шульц. Пауль. Гм. Этика мчится на всех парах.

Тайный советник. Чрезвычайно неприятно. Как могли вы такое восхитительное создание просто взять да вышвырнуть?

Господин Шульц. Можете подобрать это создание. Но не советую. У меня большой опыт с этими высоконравственными женщинами. Утомительная штука.

Тайный советник. Я уже почти ничему не удивляюсь. Но эта девочка как она стояла здесь. Возмущенная добродетель. В высшей степени волнующая картина, крайне привлекательно. (Молчание.)

Господин Шульц. Давайте-ка сядем. Ведь мы пришли сюда чай пить. Так и сделаем. (Звонит.) Луиза, поджарьте свежие гренки.

Экономка уходит.

Господин Шульц. Впрочем, минутку. (У телефона.) Подстанция? 4-16-57. Алло! Фрейлейн Лиана, собственной персоной? Говорит ягненочек. Да, ягненочек. Слушай, моя киска, спляши танец диких и восхвали господа бога нашего и твоего ягненочка. Что случилось? Не рехнулся ли я? Немножко. Дело в том, что я только что снял для тебя восхитительную квартирку. Аугсбургерштрассе. Спальня бидермайер. Гостиная Людовик Шестнадцатый, кухарка, пылесос, горячая вода, аппетитная экономка, телефон у кровати, прелестная ванная. Можно немедленно въехать, да. Золотой мальчик, правда? Вашу благодарность, мадам, я сам себе возьму. До свиданья. (Кладет трубку. Задумчиво.) Ну, что ж. Белокурые волосы больше подошли бы к обоям, чем темные. Будь мирное время, я взял бы себе английскую герл. Всем теперь приходится страдать. C'est la guerre. Вам ром или сливки, господин советник?

13

Южная Италия. Пустынный ландшафт. Ширь.

Вдали — развалины храма. В воздухе веет лихорадкой.

Площадка перед бараками немецких военнопленных.

Вечереет. Кругом пленные — слабые, отупевшие, измученные.

Учитель гимназии. Видите там парусное судно? Оно, наверное, плывет в Грецию.

Лавочник. Вечно это море, вечно это солнце — глаза даже начинают болеть.

Кельнер. Как убить время? В скат, что ли, пойти срезаться? Или хвосты ящерицам рубить?

Лавочник. Малярия в воздухе. Нас двадцать три человека. Было пятьдесят семь, когда нас сюда пригнали. А настоящее лето и с ним настоящая малярия только начинаются.

Шестнадцатилетний. Самое скверное, что бабы нет. Ночью, когда никак не заснешь и москиты так тоненько, как стеклышко, звенят над ухом и горит все тело, — это просто отвратительно. Зачем я пошел добровольцем? В конторе была ужасная тоска. Снимать копии с писем, выписывать счета — изо дня в день, изо дня в день. Но такой одуряющей скучищи, как здесь, даже в конторе не было.

Учитель гимназии. Тебя, Вендт, по твоему состоянию с наступлением лета наверное отошлют назад.

Томас. Я тоже думаю, что меня скоро освободят.

Кельнер. Они это сделают — уже ради одного того, чтобы досадить нашему милому отечеству. Его величество и генерал Людендорф с удовольствием предоставили бы тебе дополнительно летний отдых в Италии. Везет же человеку. (Вздыхает.) Завтра опять ползать на коленях вдоль канала. Это будет стоить нам немало поту. Я с удовольствием заболел бы легким расстройством желудка, только бы не гнуть колени над водопроводом.

Лавочник. Лавка наша разваливается, жена работает до изнеможения и все-таки не может справиться со всем.

Дети растут без отца, дичают. Дети! Девочка принесла великолепные отметки. Мальчику ученье трудней дается. Особенно с тех пор, как у них начали проходить греческий.

Молчание, издалека слышна пастушечья свирель.

Учитель гимназии. По-эллински. Что ни говори, Вендт, а есть какое-то утешение в том, что сидишь здесь, на земле Гомера.

Кельнер. Что и говорить, знатная пустыня. Но одной местностью сыт не будешь. Если бы не голод, не тиф, не блохи, не грязь, не скверная вода, не жара и не малярия — здесь еще можно было бы кое-как жить.

Учитель гимназии. Завтра, когда ты пойдешь к развалинам храма, Вендт, захвати-ка моего Гомера. Ты лучше, чем кто другой, почувствуешь в этих стихах море, и солнце, и масличные деревья. Мне не нужно лучшего утешения в смертный час, сказал однажды Гумбольдт, чем слышать стихи Гомера, даже из списка кораблей.