Том Стоппард - Травести Страница 16

Входит Надя, держа в руках издание этой работы Ленина.

Надя. Ильич написал эту статью во время революции тысяча девятьсот пятого года.

Ленин (продолжает). Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов… Во-вторых, господа буржуазные индивидуалисты, мы должны сказать вам, что ваши речи об абсолютной свободе одно лицемерие. В обществе, основанном на власти денег, в обществе, где нищенствуют массы трудящихся и тунеядствуют горстки богачей, не может быть «свободы» реальной и действительной. Партийная литература будет свободной литературой, потому что не корысть и карьера, а идея социализма и сочувствие трудящимся будут вербовать новые и новые силы в ее ряды.

Свет на Ленине гаснет.

Карр. И дальше все в том же духе, но вот есть там одна фраза насчет полной, абсолютной чепухи – постойте… (Он листает книгу)

Надя. Ильич не так уж много писал об искусстве или литературе, но любил их. Охотно ходил Ильич в разные кафе и театры, иногда даже в мюзик-холл, где особенно ему нравились клоуны. А когда мы смотрели в Лондоне в седьмом году La Dame aux Camelias, он даже прослезился.

Карр (сентиментально). Ах, La Dame aux Camelias…

Надя. Ильич восхищался Толстым, особенно ему нравилась «Война и мир». Но тем не менее в своей статье к восьмидесятилетию Толстого он написал…

Ленин (входит и становится рядом с Надей). …С одной стороны, гениальный художник; с другой стороны – помещик, юродствующий во Христе. С одной стороны, замечательно сильный, непосредственный и искренний протест против общественной лжи и фальши, – с другой стороны, истасканный истеричный хлюпик, называемый русским интеллигентом, который, публично бия себя в грудь, говорит: «я скверный, я гадкий, но я занимаюсь нравственным самоусовершенствованием; я не кушаю больше мяса и питаюсь теперь рисовыми котлетками». Толстой отразил скрытую ненависть и надежду на лучшее будущее, но, в то же время, наивные мечтания и политическую незрелость, которая была одной из главных причин поражения революции девятьсот пятого года.

Карр (найдя нужную страницу). Вот она!

Надя. Тем не менее он уважал Толстого за его приверженность к традиционным ценностям в искусстве. Новое искусство казалось ему чуждым и непонятным. Клара Цеткин вспоминает, как Ильич однажды взорвался по этому поводу.

Ленин и Карр. Полная, абсолютная чепуха!

Ленин. Мы – хорошие революционеры, но это вовсе не значит, что мы обязаны восхищаться современным искусством. Что касается меня, то можете считать меня варваром.

Ленин и Карр. Экспрессионизм, футуризм, кубизм… Я их не понимаю, и они не доставляют мне никакого удовольствия.

Карр. Именно это я и пытался объяснить. За исключением политических взглядов, Ленин был совершенно нормален.

Ленин. Пятнадцатое сентября тысяча девятьсот семнадцатого года, письмо Горькому: «Дорогой Алексей Максимович… Я вспоминаю особенно мне запавшую в голову при наших разговорах (в Лондоне, Капри и после) Вашу фразу: «Мы, художники, невменяемые люди».

Карр и Ленин (одновременно). Вот именно!

Ленин. Невероятно сердитые слова говорите Вы по какому поводу? По поводу того, что несколько десятков (или хотя бы даже сотен) кадетских и околокадетских господчиков посидят несколько дней в тюрьме для предупреждения заговоров, грозящих гибелью десяткам тысяч рабочих и крестьян. Какое бедствие, подумаешь! Какая несправедливость! Несколько дней или хотя бы даже недель тюрьмы интеллигентам для предупреждения избиения десятков тысяч рабочих и крестьян! «Художники невменяемые люди».

Карр. Другими словами, все то же самое освобождение от труда, выхлопотанное маменькой!

Ленин. «Не раз и на Капри и после я Вам говорил: Вы даете себя окружить именно худшим элементам буржуазной интеллигенции и поддаетесь на их хныканье. Ей-ей, погибнете, ежели из этой обстановки буржуазных интеллигентов не вырветесь! От души желаю поскорее вырваться. Лучшие приветы! Ваш Ленин. P.S. Ибо Вы совсем не пишете!»

Надя. Однажды в девятнадцатом году нас позвали в Кремль на концерт, где артистка Гзовская декламировала Маяковского… Маяковский пользовался известностью еще до революции: намалевав на щеке синюю розу, он выкрикивал свои ломаные строчки, облаченный в желтую кофту. Ильич сидел в первом ряду, немного растерянный от неожиданности и недоумевающий.

Ленин. Записка комиссару народного образования АЗЛуначарскому: «Как не стыдно голосовать за издание новой книги Маяковского в 5000 экз.? Это вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность!»

Карр (вместе с Лениным). Вздор, глупо, махровая глупость и претенциозность.

Ленин. «Маяковского высечь за футуризм».

Карр. Маяковский застрелился в тысяча девятьсот тридцатом году. Тцара разжирел к старости и умер в Париже в тысяча девятьсот шестьдесят третьем. В современном искусстве, как вы сами видите, главное – оказаться в нужное время на нужном месте.

Надя. Еще в Лондоне в тысяча девятьсот третьем году Ленин жалел, что не может очутиться в России и посмотреть «На дне». После революции мы все же увидели этот спектакль. Излишняя театральность постановки раздражала Ильича. После «На дне» он надолго бросил ходить в театр. Ходили мы с ним как-то еще на «Дядю Ваню» Чехова. Ему понравилось. И наконец, последний раз мы ходили в театр уже в двадцать втором смотреть «Сверчка на печи» Диккенса. Уже после первого действия Ильич заскучал, стала бить по нервам мещанская сентиментальность Диккенса. А когда начался разговор старого игрушечника с его слепой дочерью, не выдержал Ильич, ушел с середины действия.

Издалека доносятся приглушенные звуки «Аппассионаты» Бетховена. Карр закрывает свою книгу и вздыхает.

Карр. Да, с удовольствием бы поболтал сейчас со стариной Лениным! Мы поужинали бы с ним в кафе за беседой о литературе и искусстве, прогулялись бы по Банхофштрассе, обсуждая Толстого и Дости – ну, того, другого. С Тцара и Джойсом так не получалось – у них что-то свое было на уме, трудно было их порой понять. Но мы с Лениным… если бы я только знал! Но он сел на поезд, а потом было уже слишком поздно. Жаль! (Карр выходит на авансцену?)

Надя. Помню как-то вечером в доме наших московских друзей мы слушали сонату Бетховена…

Ленин. Ничего не знаю лучше Appassionata, готов слушать ее каждый день. Изумительная, нечеловеческая музыка. Я всегда с гордостью, может быть наивной, думаю: вот какие чудеса могут делать люди.

Но часто слушать музыку не могу, действует на нервы, хочется милые глупости говорить и гладить по головкам людей, которые, живя в грязном аду, могут создавать такую красоту. А сегодня гладить по головке никого нельзя – руку откусят, и надобно бить по головкам, бить безжалостно, хотя мы, в идеале, против всякого насилия над людьми. Гм, гм – должность адски трудная.

Карр покидает кабинет. Ленин покидает библиотеку. Музыка продолжает звучать.

Надя. Однажды, когда Ленин сидел в тюрьме в Питере, он написал мне и попросил, чтобы я приходила и в определенный час стояла на одной из плит мостовой на Шпалерной. Когда заключенных выводили на прогулку, то из окна коридора эта плита была видна. Несколько дней подряд я приходила и стояла. Но Ильичу так и не удалось меня увидеть. Что-то помешало, не помню уж что.

«Аппассионата» звучит в темноте все громче и громче; в это время библиотека сменяется комнатой. На сцене – Гвендолен; она сидит. Стол накрыт для чаепития. «Аппассионата» дурацким образом переходит в мелодию куплетов «Мистер Галлахер и мистер Шин». Входит Беннетт, за которым следует Сесили. Следует подчеркнуть то, что последующий диалог воспроизводит метр и рифму куплетов. Каждая строфа состоит из десяти стихов, первый из которых – не связанный рифмой зачин.

Беннетт. Мисс Каррутерс…

Сесили. Сесили Каррутерс…

Гвендолен. Так вы, милочка, значит, Сесили?

По заверениям брата,

В семьях аристократов

Многих девочек так окрестили.

Сесили. Ах, мисс Карр, вы меня согласились принять!

Это – честь для меня, ах, не надо вставать!

Я любезностью вам отвечаю…

Гвендолен (Беннетту). И еще одну чашечку чаю… Сесили. Я не знаю, с чего и начать…

Гвендолен. Мисс Каррутерс, Сесили Каррутерс!

Зовите меня просто Гвен,

И будьте как дома,

Словно я вам знакома

С детских лет, а условности – тлен.

Сесили (изображая светскую даму).

О Гвендолен, о Гвендолен!

Вы взяли мое сердце в плен…

Во имя дружбы и любви

Зовите просто Сесили

Меня…

Гвендолен. Я, конечно, согласна!