Юлий Ким - Светло, синё, разнообразно… (сборник) Страница 16

Вот это парень

(к/ф «Короли и капуста»)

Жил на свете Бонапарт,Грозный генерал.Он, когда входил в азарт,Удержу не знал.Бьет, бывало, чем попалоВсех подряд —А ему в восторге все кричат:

ПРИПЕВ:

Вот это парень!Вот это да!Ты наша радость —А ну, давай сюда!

И хоть ты тресни,Хоть песни пой,Ты будешь с нами,А мы с тобой!

Жил на свете Дон Жуан,Славный паренек.Обижал он нежных дамКак хотел и мог.То одной изменит он, то этой, то той —А они кричат наперебой:

ПРИПЕВ.

Не имею я грехов,Сколько ни копай.Ежедневно я готовВозноситься в рай.Но едва я достигаю вышины,Чёрт меня хватает за штаны:

ПРИПЕВ.

Бродячие актеры

То под гору, то в гору,То стужа, то жара,Бродячему актеруОпять в поход пора.Он странник и работник,Страдалец и герой,Отважный, как разбойник,И гордый, как король.

ПРИПЕВ:

Улыбнись и песню пойИ смелей гляди вперед,От печали в пути мало толку,Вот увидишь, нам с тобойНепременно повезет,Потому что не везло слишком долго!

Театра и ареныПосланцы и друзья,Для нас повсюду сцена,А зритель – вся земля,Мы с музыкой вступаемВ любые городаИ в сердце попадаемБез промаха всегда!

ПРИПЕВ.

Ars longa – vita brevis

(на мотив хора иудейских пленников из оперы Верди «Набукко»)

Занимайте места, музыканты,Принимайтесь готовить к работеКонтрабасы, фаготы, литаврыИ прекрасные флейты и скрипки свои!

В черно-белом ступая неспешноИ торжественно в бархате платий пурпурных,Выходите и стройтеся хоры,Раскрывайте прекрасные ноты свои!

Вот маэстро восходит, как царь на престол(Тишина! Приготовьтесь! Вниманье!),Вот он руки свои над головами простер(Приготовьтесь, вниманье, друзья!)…

Вот бесшумно вознес к поднебесьюТяжкий занавес крылья свои…

Начинай нашу вечную песнюО мечте и надежде во славу любви!Наша вечная песнь – о мечте и любви.Мы пришли, мы пройдем – ты вовеки живи!Мы пройдем – ты живи!..

Жизнь продолжается

Был прогнозНе ждать ни ветра, ни мороза,Но мороз,Наверно, не читал прогноза:Щиплет щеки, обжигает нос.И все же, невзирая на мороз,Жизнь продолжается,Жизнь продолжается,И душа мечтать не устает!Две войны.Едва очнулись мы, и сноваДве войны,Опять покоя никакого,И неясно, что же впереди.И все-таки, куда ни погляди,Жизнь продолжается,Жизнь продолжается,И душа мечтать не устает!– Как дела?– Ой, о делах давай не будем.– Как семья?– Тогда давай дела обсудим.– Как здоровье?– Было и прошло.Но выгляжу при этом хорошо!Ночь темна,А все равно рассвет настанет.

Снег, зима,А все равно снега растают.Видно, где-то твердо решено,Что все же, невзирая ни на что – что?Жизнь продолжается,Жизнь продолжается,И душа мечтать не устает!И, разумеется,Все, о чем мечтается,Будет!Обязательно!Вот-вот!

Воспоминания

Моя мама, моя учительница

В 2003 году мы с сестрой впервые оказались на «Коммунарке» в десяти километрах от Москвы. Обширный кусок леса, огороженный высоким глухим забором. Бывшая дача Ягоды. Когда владельца расстреляли, дача отошла к НКВД, которым он до того командовал. Просторную поляну посреди леса до сих пор именуют «расстрельной». Здесь внавал зарывали убитых сталинской Лубянкой людей – среди них значится и наш отец. Ким Чер Сан, «японский шпион», как гласит обвинение 1938 года. Читал я его «дело» (сейчас Лубянка разрешает прямым родственникам знакомиться с этими папками). Два подробнейших самооговора: один записан собственноручно, другой – рукой следователя. На суде отец категорически отказался от показаний. Когда я получал «дело», эфэсбэшник пояснил: тогда многие подписывали под давлением следствия все, что им диктовали, – в твердой надежде, что, отказавшись от своих показаний на суде, получат шанс для справедливого пересмотра.

Расстреляли папу в тот же день, когда и осудили, – 13 февраля 1938 года.

И вот здесь, под снегом, лежат эти бесчисленные кости, и среди них наш отец. И уже никто не скажет, где именно, следов никаких. Осталось только тихо положить принесенные темно-бордовые розы прямо на этот снег под этот случайный куст.

Кого не убивали, везли в вагонзаках по всему Союзу. Эшелоны останавливались, теплушки открывались, человечье понурое стадо высыпалось наружу, сбивалось в длинную колонну и брело на зону. За колючки, в бараки. И там рассыпалось по шконкам, по двухъярусным нарам – в этаком-то стаде брела и наша мама, Нина Всесвятская, красивая, молодая (тридцать лет, всего-то!) учительница, мать двоих детей, виноватая в том, что была женой «японского шпиона».

Ну-ка, попробуем представить себе, что сейчас, спустя полвека, вваливаются к вам в дом амбалы в камуфляже, с короткими автоматами под мышкой и безапелляционно гонят в фургон с решетками, по обвинению в дискредитации президента, в активном пособничестве международному терроризму с целью развала России – а? Как? Трудно представить? То-то и оно, что легко. До будничного просто. Хоть я и абсолютно уверен в невозможности подобного поворота, но представить себе такую картину – плюнуть раз.

Безумный средневековый морок, охвативший советскую Россию, засел в наших печенках и поджилках и каждый день, час и миг выглядывает отовсюду, будь то самостийный культ Сталина на лобовом стекле родного КамАЗа (причем рядом с портретом Николая II) или горькие вопросы, то и дело возникающие в записках вроде этих. Как же это миллионы невиновных согласились сесть ни за что ни про что, а остальные миллионы против этого не возражали? Как же это: сибирская каторга за подобранный колхозный колосок? За рассказанный анекдот? За прочитанную книжку?

Пишу – и не слышу в себе никакого изумления: как же так? Да так как-то, ну что тут особенного? Молодую учительницу оторвали от детей, завели руки за спину и подтолкнули прикладом в пятилетнюю каторгу за то, что была женой человека, расстрелянного за шпионаж, которым он в жизни не занимался, и судьи об этом знали.

И все огромное женское стадо, высыпавшее с ней из эшелона, состояло из таких же, как она, ни в чем не повинных беспощадно осужденных. Осужденных, как принято говорить у милиционеров и юристов.

Сестре было почти пять, мне не было и двух, когда маму взяли. Важная разница. Дочь успела почувствовать мать, навсегда ощутить родство, и сознанием и подсознанием. Ну а я увидел маму сознательными глазами только в девять лет, будучи уже второклассником, и я помню это первое впечатление. Подмосковная станция Ухтомская, небольшая рощица перед нею, и на тропинке худенькая невысокая женщина с чемоданом. Совершенно мне незнакомая. Это мама.

До нее моей мамой была Фокина Агафья Андреевна, домработница, бывшая прислуга нашего дедушки, нарофоминского главврача. В войну она очень пригодилась: мы тогда жили в Ухтомке, у теток, девять человек в двух комнатах коммуналки. Работали трое. Мама Ганя вела хозяйство и надзирала над четырьмя детьми. Она была совсем деревенская, неграмотная сорокалетняя нянька, старая дева, ворчливая и обидчивая. Изо всех детей отличала она меня, и все, что отпустила ей природа для возможного материнства, она израсходовала на несчастного сироту, и все лакомые кусочки, какие удавалось ей утаить от общего котла, перепадали мне. Сестру мою, такую же сироту, она особо не жаловала и оставалась для нее «теть Ганей» – я же называл ее «мамой». Как только начал говорить, и вкладывал в это слово все, что должен вкладывать родной сын.

Когда же меня просветили, что есть еще и настоящая мама, находящаяся в длительной командировке, я легко принял эту игру и с увлечением в ней участвовал, чувствуя себя богаче других на целую еще одну мать.

Но вот каторжанка вернулась. Игра продолжилась. Однажды, бегая с ребятами во дворе, я позвал:

– Мама!

В окно высунулись сразу обе, улыбаясь:

– Какую тебе?

Я смутился. Нужна мне была мама Ганя, но я не хотел обидеть «настоящую». Махнул рукой и побежал дальше, не зная, что делать с моим смущением.

Вскоре, однако, с привычной и родной мамой Ганей пришлось расстаться – новая повезла нас с сестрой жить в Малоярославец, так было надо. Вернуться в Москву, где она жила до ареста, она не имела права, поселиться в областном центре – тоже, то есть даже Калуга была недосягаема. Получилось посредине, в Малоярославце, так было надо.

С ее судимостью она, по идее, как враг народа, никак не могла претендовать на должность учителя, но, видать, туго было с кадрами после войны, и в семилетку ее на работу таки взяли, хотя так было не надо, но так уж и быть. Через четыре года снова стало как надо, ее из школы выгнали, на этот раз уже капитально, вплоть до кончины Главного Педагога – после чего она уже беспрепятственно учительствовала вплоть до пенсии, на которую ушла разом, безоглядно, хотя была учительшей от Бога.