Ксения Драгунская - Секрет русского камамбера Страница 17

— Это ничего, дружок, скоро вернусь.

Не вернулся.

Прапрадедушка с семейством ринулся на историческую родину. Ненадолго. Чисто пересидеть, пока уймутся эти шутники с пулемётами.

Прабабушка, старшая дочь прапрадедушки, очень не хотела уезжать. Родина. Закаты над рекой. Грибы-ягоды. Жених и подружки. Считала себя русской всю жизнь.

В детстве Франсуа несколько раз возили к прабабушке — она жила в приюте для стариков, салфеточки и иконки, называла «дружок» (дГужёкь, говорит Франсуа). Учила русским стишкам, названиям цветов и ягод. Ничего не понял. Показывала картинки, старые фото… Почему-то прабабушка чувствовала, что вся эта русская история может быть интересна именно Франсуа, а не кому-то другому из многочисленных правнуков.

Франсуа душевный, ответственный. Он всё сканировал.

Черно-белое, старое — деревянный дом с мезонином, сад, люди на ступеньках, чудесные дети. Вот эта девочка — прабабушка.

Володя возит по экрану толстыми пальцами — ему понадобилось рассмотреть, какие именно бусы на девочке. Говорит, похожи на рябиновые, и радуется как дитя.

А вот и сам помещик Мышляткин — усатый толстяк в белой шляпе, с добрым, бабьим лицом.

Ай да Франсуа! У него полный планшет ушедшей жизни!

— Это тема, это целая тема, — бубнит Володя.

Любитель старины, он так тронут вниманием Франсуа к своим русским корням, в таком восторге от фотографий, что смотрит на Франсуа дружелюбно, почти ласково.

Прапрадедушка, скучая по России, написал целый трактат об особенностях и секретах выработки французских сыров в условиях центральной России.

Володя застонал. Да и мы все тоже воодушевились.

— Это надо перевести и напечатать!

— Бесценные свидетельства!

— Это надо в музей Мологи, в Рыбинск!

— Да в любой журнал!

— Так у тебя одна шестнадцатая русской крови? — подсчитал Вася.

Мы ещё раз пересчитали. Да, одна шестнадцатая. А это, между прочим, грамм триста.

Теперь Володя глядит на Франсуа конкретно с нежностью. Вот-вот погладит или поцелует.

Франсуа слегка отодвигается от него.

— Это возможно, что мы поищем дом? — спросил Франсуа. — Вот у меня и адрес…

Сканированный конверт — прабабушка переписывалась с друзьями, пока можно было. Пошехонский уезд…

Тут мы немножко подзамялись.

Мы все, наша компания, дачники и их гости, худо-бедно знаем историю этого края, и нам понятно, где этот бревенчатый дом с мезонином.

Мы задумались и молчали, а Франсуа смотрел на нас.

Теперь предстояло решить, что лучше — сказать гостю грустную правду или изо всех сил изображать желание искать заветный дом.

— Да ладно вам, честное слово, — сказал Гоша. — Он же собирался как-то в эту поездку, именно в Ярославскую губернию. Что он, карту не видел, что ли?

— И почему мы должны стесняться истории своей страны? — прищурился Володя.

Правда, давайте не стесняться. Давайте рванём в Рыбинск, наймём катер, съездим на море и скажем ему:

— ПослЮшай…

Краткая лекция о Молого-Шекснинском междуречье, знаменитом сочностью своих трав и процветающей молочной промышленностью.

На этом месте решили построить море. Человек, особенно большевик, может всё. Затопили кучу сёл и несколько малых городов, всего семьсот населённых пунктов. Теперь тут местное море, никчёмная мелководная лужа, на дне лужи — дороги, деревни, храмы, кладбища и русский камамбер. Ничего не попишешь, кроме документальной пьесы или очень художественного сценария. А потом, безрезультатно помыкавшись по продюсерам, с надеждой и ненавистью глядя в их загорелые лица, можно с чистым сердцем завернуть в эти сценарии, в листочки, в бессмысленные страдания соотечественников жирную верхневолжскую воблу.

У нас не принято вспоминать плохое. Кто прошлое помянет, тому глаз вон, вот какая хорошая поговорка. Было и прошло, делов-то…

Это наша родина, земля Октября, тут постоянно идёт какое-то истребление, если повезёт, то бескровное, тихое, исподволь, вот и секрет русского камамбера, похоже, утрачен навсегда-навсегда, ничего не поделаешь — только пить, петь и плакать…

Такие пироги, droujoque.

Но мы решили этого не говорить, по трём серьёзным причинам.

1. Это непатриотично — не надо грузить интуриста мрачными страницами истории края. Всё-таки двести погибших при заполнении водохранилища — это не шутка. Не говоря уже об умирающих на стройке политзэках, тела которых (чтобы не снижать темпов труда) бросали в опалубку ГЭС.

2. Это неделикатно — человек приехал издалека на родину прабабушки, а ему такой облом. Ещё неизвестно, как он отреагирует. Расстроится. Французы — они такие трепетные…

3. ЛЕНЬ! Жарко и лень долго и плохо говорить по-французски.

Мы сказали, что деревянные дома плохо сохраняются, а обстановка всегда пожароопасная и вероятность увидеть прапрадедушкин дом с мезонином ничтожно мала.

Но мы постараемся.

И ещё сутки мы ездим вокруг до около.

Старые булыжники, мощёная дорога в лесу. Едем медленно, переваливась по булыжникам, слыша кузнечиков и птичек… Какой светлый лес… Хорошая дорога приведёт нас куда-то. На пустошь, где ничего нет, так, поляна и старые сосны, они будут делать вид, что всё хорошо, — здравствуйте, ребята. Деревья будут зубы заговаривать, и только кипрей не отведёт глаз, подаст знак — был дом, осталось пепелище, подойди, не бойся, наклонись, погляди, подбери осколок чашки, жили люди, пили чай…

Дорога не кончается и не кончается, только становится у€же, серые осины выкуривают, выживают, теснят берёзы, темнеет, и по обочинам — болото. Канавы с болотной жижей. Ясно, чем кончится дорога — она просто уйдёт под воду без предупреждения.

Мы останавливаемся. Мухи и слепни принимают машину за корову и сердятся, что не получается укусить.

С трудом, рискуя съехать в болото, разворачиваемся.

На берегу речки — заброшенный храм с травой на куполе. Он весь опутан железками и трубами, словно пророс ими. Видно, пытались приспособить подо что-то хозяйственное, не получилось, махнули рукой, ушли. Земля отчаялась докричаться до людей, привлечь их внимание и любовь и живёт сиротой. Поля зарастают берёзками, а яблони в заброшенных садах не понимают, что не нужны, и зацветают в мае и родят в августе…

Мы ездим в поисках лежащего на дне дома чокнутого французского сыродела.

Франсуа несколько приуныл, как будто догадался о чём-то. Но мы приехали к Диме и Ксюше, хлопнули по рюмашке под исключительно вкусные малосольные огурцы… В углу беседки шевелилась картонная коробка, полная мурчащих пёстрых котят. Франсуа миловался с котятами, фоткал их, пытался инстаграмить и снова повеселел.

А там и предстоящая баня и хихикающий педагог…

Если приезжать летом, то можно жить здесь светлую сказку про ёжиков, карасей, котят и местных пьяноватых дуралеев. А если остаться навсегда — то тёмную историю с нищетой, поножовщиной и мрачным алкоголизмом.

Мы въехали в Усладки. Без солнца деревня казалась хмурой и недоверчивой. Дома смотрели косо.

Димины ворота закрыты. Праздник закончился, кончается русское лето.

В беседке идеальный порядок, сидит трезвый и злой Дима с чашкой чаю. Он явно не в духе, а Ксюша и вовсе не выходит сказать «здрасьте», только слышно, что на веранде гремят кастрюли, грохочет мебель и со страшной силой хлопает дверь в избу, как будто там очень сердится кто-то очень большой.

Дима рассказывает.

Из чувства ответственности, чтобы Франсуа никто не обидел, он тоже попёрся на костёр. На машине поехали на опушку леса. Играла музыка, молодёжь разминалась пивком. Подъехали ребята на тракторе. Издалека раскланялись уважительно с Франсуа. Он по наущению Димы покивал им. Минут через десять парни сгрудились в кучку и наехали: хули не здороваешься путём? Мы не сидели, так на нас теперь надо как на говно смотреть? Да ты сам-то, у тебя статья «хулиганка», нашёл с чего жопу рвать…

Вы глазки-то разуйте, сказал им Дима. Мужик по-русски не шарит ни граммули, гость он наш из Франции. Обознатушки.

Пацаны пригляделись и стали бурно извиняться: пойми, брателло, думали, Лёхи Годзиллы шурин с зоны откинулся, а тут вот, значит, что… Ну дела…

Стали со страшной силой брататься с Франсуа, фоткаться в обнимку, учить матерным словам, выпивать.

Дима при помощи будущего педагога объяснил, что парни обознались в темноте и что среди местных парней считается престижным посидеть в тюрьме. Не сидел — вроде как и не мужик. Диму, дачника, за человека считают только потому, что у него одиннадцать приводов в милицию и он может хорошо насовать, если что. Вот как.

У них на всю братию была одна гранёная рюмка. Франсуа удивился этому, и один из трактористов спросил: