Юлий Ким - Светло, синё, разнообразно… (сборник) Страница 18

Что же касается американских империалистов и прочих классовых врагов, то дальше дежурных осуждений, положенных советскому учителю, дело не шло. Мама совершенно лишена была этой хорошо развитой в человечестве способности ненавидеть. И всю свою чудовищную катастрофу пережила она с горестным недоумением, покорно согласившись с извечным русским постулатом, столь удобным для наших тиранов: лес рубят – щепки летят. Не подвергая сомнению необходимость и целесообразность самой этой лесорубки. Очень уж хотелось реального воплощения вековых чаяний. Сколько мечтали, и вот наконец стало возможным – у нас, в Советском Союзе. Никакой эксплуатации, самоотверженный труд. Пусть небогато, зато поровну. Бесплатны образование, медицина. Большие достижения за счет собственного ума и энтузиазма. Никакой национальной или расовой дискриминации. Маяковский, Горький, Шолохов, Дейнека, Пластов, Шостакович, Дунаевский. Бывают, конечно, ошибки. Что ж, социализм – дело не простое. Ведь впервые в истории.

Мало мудрости – много горячей веры в добрые начала. Не знаю, что предпочтительнее.

Однако в 1948 году Главный Педагог затеял еще раз встряхнуть свой послушный народишко, благо одной войны людоеду было мало и надлежало готовиться к следующей, за окончательное первое место в мире, – а чем же его, народишко, лучше всего встряхнуть, как не массовой посадкой? И пошли по всей стране повторные повальные аресты за уже отсиженную «вину» – соответственно и термин появился: «повторники». Как недавно выяснилось, и над мамой навис арест, да чудом миновал: дело ограничилось категорическим отстранением от педагогической работы, а стало быть, и немедленным выселением из помещения школы в двадцать четыре часа. Несчастная наша директриса, сидя на табуретке посреди нашей комнаты, громким голосом объявила нам приговор, и слезы неудержимо лились по ее лицу, и за одно это следовало бы сто раз расстрелять Иосифа Сталина. Интересно, к скольким пожизненным срокам приговорил бы его современный суд в Гааге?

Мама выслушала роковой вердикт с помертвевшим лицом. Но уже сказалась лагерная закалка: хошь не хошь, а держать удар надо – двое детей на руках. Ну и Малоярославец, конечно, не отшатнулся. Родительница одной из ее учениц нашла ей работу, другая – пустила в свой дом жить за бесплатно: учетчица в швейном цеху много не зарабатывала. Ах, золотой человек Лариса Федоровна Чирикова, городская библиотекарша – она нас спасла, приютила, вечная ей память и благодарность. Как и мужу ее, Павлу Осиповичу Шлякову, согласившемуся терпеть бесплатных постояльцев. Ведь и сами-то хозяева наши жили, с трудом сводя концы с концами. Велика ли зарплата библиотекаря, да своих мальчишек двое, да муж к тому же однорукий инвалид. Правда, Палосич одной этой своей правой рукой тащил и хозяйство, и огород, и рыбалку с охотой – как и четырехрукий бы не сумел. Это было одно загляденье смотреть, как он, например, мощно косил. Или копал. Или закуривал. Или на велосипеде катил. Кисть его руки была широка и узловата и приятно пахла махоркой. Вечная память.

Ну и родня московская, разумеется, помогала, как могла, иначе не выжили бы.

Летом как-то готовилась на керосинке пустая лапша на постном масле. И зашла на наш двор тетка с дочкой – погорельцы. Помогите, сколько можете. Нашли у кого просить. Ну налили по тарелке скудной нашей лапши, сели, едят. Хлебнула тетка раз, другой, да и спрашивает: нет ли соли? Забыла мама лапшу посолить. Ой, ну конечно, конечно, вот, пожалуйста. А я стою в стороне и смотрю неприязненно: еще и соли им, видите ли.

На тетке запомнился новенький клеенчатый фартук. Видать, все, что осталось от гардероба.

Полуголодное наше существование завершилось с переездом в Туркмению: мама завербовалась на строительство Главного туркменского канала[2] и увезла меня в город Ташауз, где располагалась главная контора Великой Стройки с плановым отделом: новый шаг в маминой карьере.

Сестра осталась учиться в Московском медицинском на попечении тетушек, а мы с мамой неделю добирались до Ташауза, на последнем этапе – в теплушке товарняка, пассажирские поезда пошли позже. В Чарджоу на пристанционном базаре разжились мы на пятерку арбузом, дыней и двумя огромными чебуреками. Это был царский пир! Мы едва управились с половиной этой вкуснятины, и я чуть не плакал, когда пришлось недоеденное так и оставить на скамейке, потому что не в чем было везти эту сочащуюся сладость.

Главтуркменводстрой – так называлась мамина контора – снимал у местного населения жилье для своих сотрудников, и таким образом поселились мы в небольшой комнатке в Старом городе. Ташауз разделен каналом Шават на две части, тогда они назывались Старым и Новым городом. Сейчас обе половины одинаково современны, но тогда наша часть представляла собою совершенно средневековое столпотворение глинобитных домов с плоскими крышами, узкими улочками, при полном отсутствии зелени, не считая, правда, редких огромных карагачей, с широкими шатрами крон, в тени которых седобородые бабаи любили попить зеленого чая. Громадные собаки там и сям валялись в уличной пыли, высунув языки. Орали ослы, блеяли бараны. В Новом городе улицы были просторны и важнейшие учреждения располагались в европейских зданиях. Зато в Старом городе кипел, гремел и поражал разнообразием и дешевизной азиатский базар с богатой толкучкой, где мы живо обзавелись достаточно прочными кроватями, керогазом и посудой.

Что же касается гастрономии, то она в избытке громоздилась на прилавках, арбах, а то и просто на земле вавилонами дынь, арбузов, винограда, урюка, инжира, персиков, зелени и овощей, и все за копейки, а самым любимым лакомством были горячие чебуреки с картошкой. Да уж, после голодного Малоярославца мы оказались в раю.

Три года мы там прожили вместе – мама подольше. В 1953 году экономическая карьера мамина завершилась, благо помер Главный Экономист, и ей позволили вернуться к любимой профессии, и она стала вести литературу в моем 10 «Б». Я немедленно удрал от нее в 10 «А», но тут наша литераторша ушла в декрет, и вместо нее в классе таки объявилась мама, и я учился у нее вместе со всеми до самого выпуска и обращался к ней в школе «вы, Нина Валентиновна».

Это было очень важное для меня время. Мама вела уроки в форме вольной беседы на тему. Ей важно было непременно завести дискуссию. Хороший человек Печорин или не очень? А Грушницкий? А что такое пошлость? Что вы можете возразить Толстому с его рассуждениями об историческом фатализме? Приходилось читать внимательнее, чем обычно. Шевелить извилинами. У кого-то получалось лучше, чем у других, – мама никогда не делала предпочтений. Хотя, конечно, были у нее свои любимцы и любимицы – но не на уроке. То-то и вспоминают ее мои однокашники по сей день светло и благодарно.

Эту ее дискуссионную методику – в педагогической науке у нее есть, кажется, свой термин «эвристический принцип» – я усвоил хорошо и с удовольствием пользовал, когда учительствовал сам.

Вся отрада мамина была в школе. За три ташаузских года – да что: во всю нашу жизнь с ней так и не мелькнуло ничего, ни намека, ни признака того, что называется личной жизнью. Раз только, вернувшись из школы, застал я в гостях у нас степенного узбека (чи татарина), положительного пролетария (оказался кузнец) – откуда он взялся, решительно не помню, – и после ухода его мама с юмором сообщила, что приходил он вроде бы как посвататься, в чем получил отказ, уважительный, но непреклонный.

Иногда мама лирически вспоминала своих институтских кавалеров (о папе – не помню ни разу). Думаю, что эта сторона жизни была для нее зачеркнута лагерем и последующей долгой и упорной битвой за наше выживание. Лагерь страшно потряс ее – стоит только сравнить ее фото до и после. Она была красавица. Она была несомненно романтической натурой. Независимой и ответственной. Не лидер, не тамада – бескорыстный и вдохновенный работник. Эта привычка к труду благородная была ее спасением. Она трудилась все время, каждый день. Она просыпалась и тут же начинала что-то делать. Людей такого типа она сама называла «пчелками». Неутомимая пчелка после самых ужасных ударов все-таки снова и снова принималась за дело жизни – если не ради страны, то ради учеников, если и этого нельзя – то ради своих детей. Никогда ради себя, то есть это и было – ради себя.

Не помню ее плачущей. Один только раз (об этом позже). Думаю, что главные свои слезы она выплакала после ареста и затем в лагере. Там научилась она своему непреклонному упорству жить, жить – жужжать – несмотря ни на что. На ее послелагерном лице всегда видна эта печать несломленного человека.

Тот мой последний год Ташауза, когда она преподавала у нас в классе, мы жили как никогда дружно. Наперебой соперничали в стихоплетстве и всячески подтрунивали друг над другом. У Давида Самойлова – «В кругу себя»; у Корнея Чуковского – «Чукоккала»; у нас с мамой – «Ташаузский дневник».