Алексей Герман - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии Страница 18

— Что, что случилось?! Ты что, мальчик, с ума сошел?!

А я всем отвечаю:

— Приготовьтесь, пожалуйста, сейчас мы будем отключать воду… — и бегу дальше.

Все мне вслед спрашивают:

— Какую воду? Зачем воду? Что за безобразие! И кто это, интересно, мы?!

Но отвечать мне некогда, квартир в нашем подъезде много, а я один. В нашу квартиру я не только звоню, но еще поворачиваюсь спиной к двери и шандарахаю в нее каблуком. Мама сразу:

— Ну ты что, Бобка, с ума сошел?

А я говорю:

— Возьми, пожалуйста, большую чашку с цветком, налей в нее воды с сиропом и дай мне… А воды больше не будет. Мы ее сейчас отключим.

Моя мама ничем от других не отличается:

— Какое безобразие! Почему это опять воды не будет?.. И кто это, интересно, мы?!

— Дашь ты мне воды или не дашь?!

Ну, в общем, бегу я с этой самой водой через двор прямо к электросварщику. Дело в том, что на сварку нельзя смотреть, потому что можно себе испортить глаза раз и навсегда. Электросварщик так и говорит:

— Что, глаза себе хочешь испортить раз и навсегда?!

А я:

— Да вы что — я же по квартирам предупреждал… — и сразу протягиваю ему чашку.

— А чашка зачем?

— Вы в прошлый раз пить хотели… Пусть уж будет…

А он:

— Слушай, может, тебе щиток подойдет? Тоже хорошая вещь.

Я молчу. Зачем мне щиток?

— Ладно, — сдается электросварщик, — веди своего Носача…

— Не Носача, — говорю, — а Ушана. У нас два Толи. Толя Ушаков — он Ушан, понимаете? И Толя Зверев… Толя Зверев… Обезьян… Потому что ведь обезьяна — зверь… — объяснил и бегом во второй двор.

Там под всеми окнами второго этажа торчат каменные морды. Одни свирепые с клыками, другие грустные без клыков. Наша дворничиха тетя Поля, например, живет под лицом с клыками. Хотя это ничего не обозначает. Ушан сидит под грустной мордой на крыше железного гаража и ест большое яблоко. Он не просто ест яблоко, он растет посредством моего приспособления. К его ногам привязана сетка-авоська, а в ней белый силикатный кирпич. Кирпич тяжелый, он тянет Ушана за ноги, и Ушан растет.

— Ты зачем на узел завязал? — Ушан всегда недоволен. — Надо было на бантик… Мне же самому не отвязать…

— Все неправильно, — кричу я снизу и лезу к Ушану на гараж, — если бы ты весь висел, то рос бы от шеи, а так что… одни ноги?!

— А если ноги отпадут… Они же не железные, они же на жилах держатся…

Я ложусь на крышу гаража, зубами развязываю узел на сетке-авоське, и мы по очереди прыгаем в сугроб.

— Знаешь, Бобка, — Ушан на бегу рассматривает свои ноги, — так не видно, а по штанам, кажется, уже немного вырос. Отдай ты мне, Бобка, свое приспособление… тебе врачи сказали, ты и так вырастешь, а мне они ничего не говорят. Здравствуйте, — это он уже электросварщику.

Маска электросварщика огромная. В ней темно-синее стекло, и она пахнет пламенем, от которого все на свете плавится. На маске брезентовые плечи, она надевается на меня до самого пояса. Это, конечно, неправильно, и маски так не носят. Зато можно себе представить, что это батискаф, в котором я опустился на дно океана, или что у меня такой дом на одного человека. Он стоит посреди снегов, а вокруг волки, и я их не боюсь. Я медленно переставляю ноги и иду по двору, стекло на маске темно-синее, почти черное, и все вокруг делается тоже черным. То есть не черным, а вроде сине-черным или черно-синим. Снег черно-синий, и окна черно-синие, и тетя Полина вытряхивает черно-синюю скатерть. Вот два высоких моряка стоят в подворотне у списка жильцов, и чемоданы у них в руках черно-синие. А вот у крана во втором дворе очередь жильцов с кастрюльками и бидончиками. Воды отсюда не видно, но, наверное, она черно-синяя, как чернила.

Прямо в стекло всовывается Ушан. Он без шапки.

— Вроде немного вырос, — объявляет он. — Если вот так руку держать, то точно вырос. А если так, то не точно…

Что это, думаю, за моряки такие?.. И кого это они ищут в нашем дворе? И откуда это они, думаю, из каких дальних странствий к нам приплыли? И вдруг понимаю, что никакие они не моряки, потому что никакие они не черные, что это из-за стекол у них шинели черные, а на самом деле они могут быть серые или даже желтые, а чемоданы коричневые… И это вполне может быть оказия. Та, что утром исчезла… Они меня ищут и не могут найти… Ведь иначе что же им еще делать в нашем дворе?!

— Снимайте, — кричу, — с меня маску немедленно…

— Ты что? — Ушан мне прямо в маску кричит. — У него электрод отпаялся…

— Не твое дело, — кричу, — снимай с меня маску, дурак!

Ведь маска не держится у меня на плечах, как у взрослого сварщика. Я пролез в нее больше, чем по локти, по самый пояс, и не могу снять ее сам… Я бегаю взад-вперед, трясу головой и плечами, кричу на Ушана, потом становлюсь на колени и только так выбираюсь из маски.

Сначала я вижу только какие-то круги. Попробуйте вылезти из темной маски на яркое солнце! А потом вижу, то есть как раз не вижу, нет никаких военных в подворотне. Нету, и все. Двор опять белый и дерево, вот оно стоит, и даже веточками не качает… А военных нет. Как не было. Опять пропали, и все.

— Военные, — кричу, — куда делись? Куда пошли?

— Какие еще военные? — сварщик удивляется, взял маску и давай ее внутри нюхать. Нюхает и головой качает.

— Поля, — кричит, — здесь военные ходили?

— Да вы что, — кричу, — двое стояли с желтыми чемоданами, — повернулся и на улицу.

Бум-трах-бах-тарарах! Я стою на нашей улице. Рядом со мной в сугроб влетела зеленая «Волга». Ее переднее колесо свисает с сугроба и медленно крутится у самого моего носа. И с него — не с носа, конечно, а с колеса — падают к моим ногам комочки снега. Раз — упал комочек, два — упал… Потом дверца «Волги» открылась, из нее вылез водитель в пушистой шапке и побежал вокруг своей машины.

Я ему говорю:

— Здравствуйте, — не в том, конечно, смысле, что я с ним здороваюсь, а просто других слов как-то не нашлось. А промолчать было бы совсем невежливо. А из заднего окна незнакомая пожилая гражданка мне злобно говорит:

— На меня вылилось три литра меду… Даже очки в меду… Ну-ка, одна нога здесь, другая там… Принеси мне воды и полотенце…

Ну откуда, откуда возьму я ей сейчас полотенце?

Только что на нашей улице совсем не было народу. Ну буквально никого не было. А теперь отовсюду бегут люди. Все шумят, кричат и спрашивают: «Что, что случилось?» Я бы сейчас тоже бежал и спрашивал, если бы все это случилось не со мной.

Мы идем домой. Впереди тетя Полина с тазиком и полотенцем, за ней шофер в мохнатой шапке, за ним та, что облилась медом, за той, что облилась медом, собака такса, которой очень нравится мед, за собакой таксой незнакомая девочка, за девочкой толстая почтальонша тетя Настя, она ведет за руку меня, а позади всех Ушан несет кирпич в сетке и мою чашку с цветком, в которой я приносил воду электросварщику.

Я бы ушел из нашего двора и жил бы в лесу, но сейчас зима, и снега очень глубокие, и я даже не смогу войти в этот лес. Или хорошо бы рванул мощный взрыв! Или бы в наш двор опустился с неба парашютист. Но в синем небе нет никакого парашютиста. Да и что ему делать в нашем дворе?

Фр-р-р-р — взлетают голуби. Дверь нашей парадной открывается, и мы вступаем в темноту.

Румяному юнге хорошо. Он может забраться на свой корабль, нарисованный на наших обоях, выпалить на прощание из пушки и уплыть в далекие жаркие страны. А я никуда не могу уплыть, потому что я опять стою в углу и сегодня уж точно буду стоять очень долго.

Что же мне делать, если моя правда не похожа на правду?!

Я достаю из кармана гвоздик и прицарапываю юнге длинные седые усы. А к его кораблику большую толстую цепь. Не больно-то поплывешь с такой цепью. Раньше я всегда стоял в том углу, где сейчас телевизор. И у всех юнг за телевизором тоже процарапаны усы, а их корабли привязаны к берегу толстыми цепями.

— Значит, двое военных превратились в кошку или собаку, тут ты понял, что они ищут именно тебя, и помчался на улицу прямо под машину?.. — мама лежит на диване с мокрым полотенцем на голове и говорит слабым голосом, разделяя слова.

— Не в кошку, а в девочку с собакой таксой из Пушкина… И не превратились, а просто сначала были военные с желтыми чемоданами и в фуражках… Хотя сейчас зима… — начинаю я объяснять, может, уже в тридцатый раз.

— Между прочим, тебе никто не разрешил поворачиваться…

— Мне надо, — говорю я после паузы.

— Ты только что был.

— А мне надо, — мне никуда не надо. Я говорю, что мне надо в том смысле, что моя правда не похожа на правду, но она — правда.

— А я говорю, что ты только что был, — голос у мамы крепнет. Он крепнет в том смысле, что я врун. И что не так страшна ошибка, как боязнь признать ее.

— А мне надо.

— Ты только что был…

— А мне надо, — кричу я.