Семен Юшкевич - Король Страница 2

Эрш (садясь). Я ничего этим не думал.

Этель. Я не говорю, что вы думали. Еще думать, что вы думали. Перестаньте! Так тогда, Эрш, когда он еще работал на сахарном заводе, я обо всем знала, что делалось в городе. Обо всем. И кто женится, и кто развелся, и кого убили; а теперь я ничего не знаю.

Женя. Зачем, мама, так много говорить?

Этель. Почему много? Это ведь Эрш. Не учи меня. Я сама знаю, с кем, и как, и сколько надо говорить.

Эрш (хочет угодить обеим. Встал). Я ничего не слышал. Эрш слышит? Много он может услышать, когда вот здесь бьется, а тут дрожит… Я бы, кажется, пушки не услышал, если бы она даже выстрелила возле моего уха.

Этель. Так. (Кивает уверенно головой.) Значит, вы хотите сказать, что очень плохо?

Эрш (встал). Плохо. Это тоже называется словом? Сидишь и шьешь. Шьешь? А что же делать? Танцевать? Но где душа? Не о чем говорить…

Женя (заинтересованная). Расскажите, Эрш.

Эрш. Считайте, что я рассказал. Так уже легче? И какое другое дело есть, как не бить еврея? Это какие-нибудь люди? Это же звери! И теперь идет уже не на шутку. Теперь нас всех вырежут. Что? Вы спрашиваете, как еврей не убегает? Вот так он не убегает. Куда ему бежать? В землю? В Америку? К Герцлю*? Да-да, можно поблагодарить войну.

Этель. Чем война виновата?

Эрш. А кто же виноват? Я?..

Этель. Рассказывайте, Эрш. Ну, ну! Смотрите, как у меня похолодели руки. Они стали холодны как лед. Обо всем могу слушать, но когда услышу об евреях, у меня стынет кровь…

Эрш. Что же еще сказать? Я уже все сказал. А дома я молчу? Говорю… Ну так говорю! Много это помогает. Сижу со своей женой и толкую: еврей должен сидеть тихо. Бог, — евреи!.. Что же они делают? Что они делают? И что это за бомбы, я вас спрошу? Бомбы нам нужны? Спрячьтесь в норы, и пусть вашего носа не увидят, когда в стране такое происходит. Я кричу: евреи, сидеть тихо! Зачем нам эти демократы, эти оборванцы мальчишки, девчонки, эти книжки? Они хотят биться головой о стенку, пусть стенка бьет их назад… Им нужна революция, пусть они и целуются с нею. А вы, оборванцы, влезьте в свои норы и затаите дыхание… (Заметил, что стал очень развязным, и оборвал.)

Женя (вскользь). Какой-то проклятый народ, эти евреи. Скорее бы уже всех перерезали.

Этель. Что же будет?

Эрш. Вы хотите, чтобы я сказал, что будет. Хорошо попали! Ну хорошо, я скажу… Будут резать. Даже два раза переспрашивать не надо.

Входит Петя, пятнадцатилетний гимназист, с собакой. Одет с иголочки. Нетерпеливый голос. Держится гордо.

Петя. Мама, дай мне десять рублей. Байрон, сюда! Куш, ложись!

Этель (с любовью оглядывает его). Зачем тебе, Петенька, десять рублей?

Петя. Стану я рассказывать. (Возится с манжетом.). Проклятая запонка. Если я говорю, что мне нужно десять рублей, значит, мне не нужно двадцати. Байрон! Байрон, сюда!

Женя. Не понимаю, зачем мальчику могут быть нужны десять рублей?

Этель. Конечно, Петенька. В среду ты взял у меня пять рублей. Вчера тоже пять. Я ведь не жалею денег. Но деньги ведь отец выдает, а я не получаю у него тысяч на неделю. Нет, нет, Петенька. Если бы отец узнал, что я даю тебе столько денег, он бы меня убил! Возьми, Петенька, два рубля.

Петя. Отец, деньги!.. Ты всегда строишь из себя нищую, когда я прошу у тебя денег. И не хочу я, чтобы Женька вмешивалась. Какое ей дело? Сама тратит сотни на тряпки…

Женя. Никогда я не тратила сотен на платья.

Петя. И почему она здесь поселилась? Теперь она будет во все вмешиваться. Байрон! Байрон! Пусть вернется к своему милому мужу.

Этель. Петя, Петенька! Здесь ведь чужой человек.

Петя. Хоть бы сто чужих было. Что правда, то правда. Я сам был при том, когда она заплатила портнихе сто двадцать рублей за платье.

Этель (рассмеялась). Ну и на здоровье. Муж заработал и купил ей. Дай бог, чтобы он мог купить ей платье в тысячу рублей. Петенька, возьми же два рубля. Возьми. Теперь на мельнице забастовка.

Петя. Знаю, знаю. Вы всегда вздыхаете. То цена на муку упала, то пшеница вздорожала, то забастовка. А касса полна денег. Я был вчера в кабинете и видел, какую кучу денег папа вложил в кассу. Трудно вам дать десять рублей. И не хочу я разговаривать с вами об этом, я уже взрослый, и у меня большие потребности. Папа платит десять рублей за сотню сигар, а я ведь не говорю, чтобы он курил сигары в два рубля.

Этель. Но зачем тебе столько денег? Дорогой мой, ведь я боюсь. Подумай — десять рублей! Петенька, сыночек, возьми три рубля.

Женя. Бог знает, что из него выйдет.

Петя. Какое тебе дело? Что из тебя вышло? Училась, училась, и вышла замуж за толстоносого доктора. Хорошая карьера! А вот из меня что-нибудь выйдет. Я не буду вечно возиться с рабочими, как Сашка. Я буду инженером, папа даст мне денег. Открою фабрику и покажу всем, кто я.

Этель. Ну, Эрш? Как ему не дать десяти рублей? Что скажете на моего сыночка? (Подходит к Пете и целует его.) Петенька, возьми пять рублей. Ну для меня. Ты ведь любишь свою мать.

Петя (холодно). Десять.

Женя (с досадой). Ты его губишь, мама.

Этель (вынимает деньги из кошелька). Уже погубила! Посмотрите на этого погубленного мальчика. Он, бедненький, пьянствует, лазит по карманам. (Рассмеялась. Целует его.)

Эрш подобострастно улыбается.

Петя (вытирает платком губы). Всегда ты целуешь прямо в губы. Можно и в щеки целовать.

Этель (смеется). Что скажете на моего последненького, Эрш? (Дает ему деньги.)

Эрш. Скажу — дай бог всем иметь таких хороших, красивых детей, как ваш Петя. Ах, мадам Гросман, мадам Гросман! Почему одни счастливы и богаты, а другие несчастны и бедны? Положим, я уже хорошо спросил. За такие вопросы честные люди не должны меня впускать в свой дом. Но я ведь пришел оттуда. (Указывает пальцем на окно.) Вот там, за моей спиной, что-то плачет, что-то мучается. Мадам Гросман, мадам Гросман! Ведь это же наши братья — еврей! Потрудитесь и зайдите когда-нибудь к нам. Вот из окна видно, где мы живем, и эти руины говорят, как мы живем.

Этель. Я сама вышла оттуда.

Эрш. Вы забыли… Но ведь это же наши братья, вот что я хочу сказать. Почему ругать их, если они бросили работу? Кто соглашается голодать от радости? Ах, мадам Гросман, мадам Гросман! А плач этих святых еврейских женщин и этих бедных детей? И холод, и скорби, и нищета! Кто эти трое, что ходят в наших домах?

Этель (холодно и строго). А кто велел им бросить работу? Что вы говорите, Эрш? Ведь я могу подумать, что у вас в голове нехорошо или что вас подкупили! Как? Бороться с Гросманом? Кто хочет бороться? Оборванцы, нищие! Разве Гросман не был отцом всем рабочим на мельнице? Или вы так глупы, что думаете — забастовка нам пользу приносит? Или вам нужно растолковать, что она нас разоряет? Перестаньте, Эрш. Пусть стонут. И скорби, и голод, и нищета… Так им и следует.

Эрш (уныло). Так, я уже не говорю. Конец. Я уже всего добился. Конец.

Петя. А когда вы, Эрш, отрежете свою противную бороду? (Подходит к нему, дергает его за бороду и смеется.)

Эрш подобострастно улыбается и несмелыми жестами пытается освободить ее.

Эрш. Будьте здоровы. Зачем мне срезать бороду? Я уже красивый.

Петя. А вот я вам отрежу кусок бороды. Мама, дай мне ножницы.

Эрш. Вы шутите, Петенька. Кому нужен кусочек еврейской бороды?

Петя. А я хочу! Непременно евреям нужна вот такая борода. Оттого и мальчишки кричат нам на улице: ты — жид!..

Эрш. Так кричат! Пусть кричат. А я смеюсь над ними и иду своей дорогой. Я ведь знаю, кто прав. Отпустите бороду, я вас прошу.

Петя (с отвращением). Противный народ евреи. Байрон, сюда! (Быстро выходит.)

Эрш скорбно смотрит ему вслед; вздыхает.

Этель. Не обижайтесь на него. Ведь он еще мальчик. Вырастет и станет хорошим евреем, как все мы.

Эрш. Конечно, конечно, мадам Гросман. Теперь он еще немножечко дикий. Пусть живет и растет счастливым.

Из комнаты слева доносятся голоса; один громкий, хрипловатый, другой высокий теноровый.

Этель. Вот и Давид. Развяжите узел. Он не любит ждать.

Входят Гросман и Герман. Гросман высокий, плотный человек. Борода клином, низко подстрижена. На пальцах массивные кольца. Тяжелая цепь на жилете. Курит сигару. Герман бритый, низенький, толстый.