Александр Галин - Чешское фото Страница 2

Раздорский. Что они мне могли дать? Все, чего я добился, я достиг сам…

Зудин. Я слышал, ты там теперь возглавляешь что-то, но не думал, что ты такой богатый…

Раздорский. Есть люди и побогаче…

Молчание.

Зудин. А я ведь помню — до того, как стать рестораном, этот пароход ходил по Волге. Первое его название было «Климент Ворошилов». Жалко, красивый был корабль.

Раздорский. Все тут будет по-другому — пароход этот, Лева, теперь мой.

Молчание.

Сделал в Саратове кое-какие покупки… подумал, а не привести ли мне ресторан в божеский вид?

Зудин. Ты такой богатый?

Раздорский. Не бедный…

Зудин. Понятно. А я думаю, почему это официанты тебя так боятся. А я-то дурак обрадовался, думал, Пашка приехал ко мне, вспомнить молодость.

Раздорский. Боятся? Я не заметил…

Зудин. Официант на тебя смотрел, как на торт с кремом. Так и хотел лизнуть… хозяина.

Раздорский. Он тебе не нравится? Так мы скажем, чтобы подавал другой.

Зудин. Другие тут не лучше.

Раздорский. Нам еще покажет ночную программу местное варьете на воде. Будь готов!

Зудин. Слава Богу, оркестр оголодал и наконец-то ушел с эстрады.

Раздорский. Ты заметил, какой у певицы кадык?

Зудин. Кадык? У женщин не бывает кадыков…

Раздорский. Бывает-бывает… Такой иногда ходит хрящ, особенно когда особа большой кусок пытается проглотить. Тебе повезло — ты сидел к ней спиной.

Молчание.

Тебе когда было пятьдесят?

Зудин. Пятидесяти мне никогда не будет. Я умру юным и молодым. Значит, ты и с этой женой разводишься. Звали как, бедняжку, я забыл.

Раздорский. Какая разница! Все они вместе одного имени не стоят.

Зудин. Один мой сокамерник так в этом случае говорил: жизнь — это гниение металла.

Раздорский. Жизнь — это грязь, потом снова грязь и снова грязь, и потом — смерть… И потом опять грязь… опять дерьмо!

Зудин. Ужас! Паша… чьи это речи? Где твое жизнелюбие? Ты получил успех, имеешь удачу! О какой смерти ты заговорил в зрелые годы? Не все так безнадежно!

Молчание.

О чем ты думаешь все время? Какая дума тебя давит, хлопец? Кто, как не старый друг, тебя поймет и утешит!

Раздорский. Поймет?

Зудин. И очень глубоко…

Молчание.

Раздорский. Ты понимаешь, когда от жены уходит, скажем, учитель пения из начальных классов, то никого это не волнует, кроме настройщика, который ей что-нибудь настраивал. Но когда уходит муж, у которого свои дома в Москве, а также банк и много магазинов, то для него это дорогое удовольствие. Или пихать в горло все, что она сможет проглотить, или вернуться.

Молчание.

Дело не в деньгах. Зачем я все это устроил? Попался на старости лет, пустил соплю. Эта жена мне ничего не сделала плохого, кроме того, что жила рядом. Лет семь я с ней мирно прожил. Все эти магазины, банк, дома — это ведь ее заслуги. Она вела все дела, а я только пользовал знакомые всем до боли лица. Процентов семьдесят в случае развода она приберет, я это знал, но я на это пошел. Скучно мне стало, Лева. Ты знаешь, золотому тельцу я всегда предпочитал тельцо… обычное, теплое…

Зудин. Тельцо… бывает и прохладным…

Раздорский. Не знаю, мне как-то больше попадалось тельцо с испаринкой… горяченькое…

Зудин. Оно озябшим бывает…

Раздорский. Ты знаешь, Лева, что я не настолько разборчив, как ты. Полеты над бездной уже не часто себе позволяю, и не в Москве, а где-нибудь в Малайзии… Сингапуре. Решил я себе устроить очередной полет. На белом лайнере, по трем океанам сопровождал я женский ансамбль танца, но не как в прежние времена — фотографом, а как главный спонсор, как, можно сказать, отец. Можешь себе, Зудин, представить, какая ответственность давила на грудь — в течение двух с половиной месяцев — пятьдесят балерин и помощник гримера по имени Света, семнадцати лет, с таким ястребиным лицом, как будто она не грим накладывала, а скальп снимала. Было, как в песне (поет) — «на палубу вышел, сознанья уж нет»…

Зудин (поет). «Механик тобой не доволен. Ты к доктору должен пойти и сказать — лекарства он даст, если болен»…

Раздорский. Могу тебе сказать, Лева, когда ансамбль подводил итоги, в результате гастролей, в целом, насчитали семь беременностей. Большую я печаль испытал, когда сошел на индийский берег. Да… приплыли мы, помню… в Индию… Да… в Индию…

Молчание.

Понимаешь, так я вдруг затосковал в Индии о сильном чувстве! Тоже, вроде тебя, зафилософствовал, решал, напрасно или не напрасно дана нам жизнь… В результате обнаружил в себе запас любви и жалости ко всему живому. Захотелось найти незапятнанную, чистую женщину… Назад — летел, ансамбль плыл уже без меня. Прилетел и сразу начал искать. Обошел я министерства и государственные комитеты, навестил учреждения науки и культуры, разные новые офисы, банки и фонды. Лева, что только не требуют теперь дочери человеческие. Одна ломалась-ломалась, никак мне ее не уговорить было. Ответ один — создайте для женщины условия. Ну… я спросил напрямик, чего ты хочешь? Я-то думал, попросит дом… в Португалии… или там какого-нибудь атташе для мужа… Сказала — если говорить серьезно, Павел, мне не хватает крепостного права.

Зудин. А ты?

Раздорский. А какой у меня выход был? Обещал…

Зудин. А сама она какая? На что похожа?

Раздорский. Спина у нее была хорошая… знаешь, как будто провода по ней проложены… спина все время под током. Когда дотронулся до нее — искры посыпались и паленым запахло.

Молчание.

Зудин (взволнован). Ты скажи ей, что в Саратове Лева Зудин готов у нее кучером работать. Мой папа был татарин, а татары очень хорошо с лошадьми обращаются. И мама, внучка польского шляхтича, кумыс — напиток степей предпочитала… скажи ей… Лева Зудин — наполовину татарин, готов к ней на облучок!

Раздорский. Усидишь ли на облучке? Ерзать ведь будешь!

Зудин. Пусть только скажет — милый… запрягай!

Раздорский. Да, новые времена настали. Это раньше помадой или какой-нибудь другой гадостью я сделал счастливыми несколько девичьих поколений. Но повторяю, я был готов к любым расходам. Понял, пришла пора спуститься в народ, найти что-то… простое… грубое…

Зудин. Робкое… неопытное… тихое… застенчивое…

Раздорский. Стал присматриваться к незаметным, робким девушкам, тихим вахтерам, почтальонам. Прошли передо мной, как в анабиозе, застенчивые работницы дошкольных детских учреждений. Нищета. Убожество… Тоска ужасная. Тоска… Смотрят на меня исподлобья, как немые — ждут, чего прикажу. А дома уже, Лева, мне нет никаких сил находиться… Жизнь на исходе, думаешь, а рядом что-то сопит по ночам. К утру иногда у меня даже температура поднималась от ненависти — на балкон выходил остынуть… Короче, сна нет… жизни нет! Кому же я нужен на этом свете? И вот вижу в окне молодую, совсем незаметную Лену — лаборанта. Сидит. Вокруг только белые мыши. Чувствую, что не просто жалею, а уже люблю… Принесешь ей какой-нибудь перстенек, у нее дыхание пропадет, на глазах слезы — зачем ты так со мной. Ничего не берет и все. Ничего не просит. Не поверишь.

Зудин. Ну почему, я могу поверить…

Раздорский. Люблю ее, плачу, когда смотрю… Сашка Ботичелли не прошел бы мимо такого лица… Не поверишь — как бывало в молодости, достал камеру, сделал портрет. Шея… руки. Лева, поверь!

Зудин. Покажи… Ты привез?

Раздорский. Засветил все, как Гоголь… Подожди, расскажу почему.

Зудин. Зачем ты это сделал! Скотина. Ты же гений!

Раздорский. Короче, начал я с ней новую, красивую жизнь. Пошел с ней в библиотеку. Она что-то про мышей листает, а я взял журнал… с полки — «Корея». Красиво… Сидит вождь под вишнями и пишет. А в отдалении стоят крестьяне — любуются на него. Посмотрел я вокруг — тихо… Какие-то полудурки на цыпочках ходят… говорят шепотом. Хорошо мне стало. В общем, затеял развод с женой и умчался с Леной в Париж. Купил Лене квартиру, одежду, запеленал в негу — бросил под ноги столицу Французской республики в лучших традициях русского купечества. И на каком-то ужине, в окружении остатков русской аристократии, она взяла и рассказала о том, как белый мышь получает инфекции. Какие ему страшные болезни вживляют лаборанты. Сказала, никому доцент не доверял надрезы делать — только ей.