Борис Акунин - Весь мир театр Страница 20

— Но это ужасно! — прошептал Простаков. — Как можно строить подобные расчеты!

— Чудовищный цинизм! — громко подхватила обиженная угрозой штрафа гранд-дама.

А Элиза подумала: Штерн не циник, для него жизнь немыслима без театральности, театральность — без эффектности. Жизнь — декорация, смерть — декорация. Он такой же, как я: хотел бы умереть на сцене под рукоплескания и рыдания публики.

— Всё это чудесно, — спокойно прогудел Разумовский, — но кого вы намерены вводить на роль Лопахина?

Ответ у режиссера был готов:

— Поищу кого-нибудь на стороне. Может быть, уговорю Леню Леонидова на временное сотрудничество — из солидарности с нашим несчастьем. Роль ему знакома, переменить акценты для актера его масштаба пара пустяков. А на период репетиций введу Девяткина. Вы ведь, Жорж, текст знаете?

Ассистент с готовностью кивнул.

— Вот и отлично. Симеонова-Пищика и прохожего подыграю сам. А начальника станции можно вообще выкинуть, у Чехова он ни слова не произносит. Прямо сейчас и начнем. Прошу всех открыть папки.

В эту минуту дверь (сидели в артистическом фойе) скрипнула.

— Кто там еще? — раздраженно сказал Ной Ноевич, не выносивший, когда во время репетиции или собрания заявлялись посторонние.

— А это вы, господин Фандорин! — Худое лицо режиссера моментально сменило выражение, осветившись обаятельнейшей улыбкой. — Я уж не чаял…

Все обернулись.

В дверном проеме, держа в руках серый английский цилиндр с невысокой тульей, стоял кандидат на должность драмотборщика.

— Ной Ноевич, мне сказали по телефону, что вы з-здесь, — сказал он с легким заиканием. — Приношу соболезнования и прошу прощения, что беспокою в этот п-печальный день, но…

— У вас есть для меня новости? — оживился режиссер. — Входите же, входите!

— Да… То есть нет. Не в том смысле, а в д-другом, довольно неожиданном…

Вошедший держал под мышкой кожаную папку. Он сдержанно поклонился присутствующим.

Холодно кивнув, Элиза отвернулась и подумала: как неумело он изображает смущение. Вряд ли это чувство ему знакомо. Вчера, в куда более неловкой ситуации, смущенным он не выглядел.

Вчера Элиза была в экзальтации. Рыдала, тряслась в нервном ознобе, не находила себе места. А поздно вечером, охваченная внезапным порывом, помчалась в театр. В руках у нее был огромный букет черных роз. Она хотела, в знак раскаяния и памяти, положить цветы к месту, где умер человек, которого она так не любила и кого невольно погубила.

Дверь служебного подъезда она открыла сама. По теории Ноя Ноевича, театр должен быть не вторым, а даже первым домом актера, поэтому у каждого члена труппы имелся свой ключ. Ночного сторожа на месте не оказалось, но Элиза не придала этому значения. Она поднялась на этаж, где располагались уборные, пошла по длинному темному коридору, вдыхая аромат роз. Повернула за угол — остановилась.

Дверь Смарагдова была нараспашку. Внутри горел свет, доносились голоса.

— Вы уверены, что он остался з-здесь, когда все ушли? — спросил кто-то. Кажется, она уже слышала это заикание.

Ответил сторож:

— Что я, врать буду? Позавчера «Гамлета, принца датского» давали, чувствительная пьеса. После представления господа выпили, пошумели. Ну, это завсегда так. Разошлись. А господин Смарагдов тут остался. Я заглянул, думал, опять свет не погасил. А он мне: «Ступай, грит, Антип. Встреча у меня». Веселый был, пел чего-то. Одежу казенную переодел уже — ну портки энти, с пузырями, шляпку с пером, саблю. А кружки, из которых на пиру пьют, с собой притащил. Красивые такие, с орлами.

— Да-да, вы г-говорили. И что же, пришел к нему кто-то?

— Врать не буду. Не видал.

Возмутившись, Элиза молча встала в дверях.

Надо же, а при первой встрече этот господин, Эраст Иванович, нет, Эраст Петрович с какой-то не вполне обычной фамилией, произвел на нее хорошее впечатление. Красивый, хорошего мужского возраста, лет сорока пяти, выигрышное сочетание свежего лица с благородной сединой. Единственно, со вкусом в одежде не очень — чересчур элегантен, и кто из понимающих мужчин сейчас носит жемчужину в галстуке? Но держится безупречно. Сразу видно человека из общества. Он, пожалуй, мог бы ее даже заинтересовать, если бы занимался чем-нибудь стоящим. Но драмотборщик — это так скучно, это для Башмачкина какого-то. Он, правда, назвался «путешественником». Скорее всего, какой-нибудь фанатичный театрал из светских бездельников, жаждет проникнуть в мир театра. Типаж не особенно редкий. В Художественном вон бывший генерал на третьих ролях бесплатно играет.

— Не думала, сударь, что вы из числа любопытствующих, — презрительно сказала Элиза, когда он ее заметил.

Как только стало известно о драматичной смерти Ипполита Смарагдова, здание театра подверглось настоящей осаде — репортеры, безутешные поклонницы, любители скандалов чуть не в окна лезли. Ну а «путешественник», видимо, поступил хитрее: пришел в поздний час, когда толпа разошлась, да и сунул ночному сторожу бумажку.

— Да, сударыня, тут много любопытного, — ответил Фандорин (вот как его фамилия) так же холодно, причем нисколько не сконфузился.

— Прошу вас уйти. Посторонним сюда нельзя. Это, в конце концов, непристойно!

— Хорошо, ухожу. Я, собственно, всё уже видел. — На прощанье он слегка, даже небрежно поклонился и сказал Антипу. — Госпожа Луантэн совершенно права. Заприте дверь на ключ и никого сюда больше не пускайте. До свидания, мадам.

Она неприязненно проговорила:

— «До свидания»? Вы еще не передумали поступать к нам в драмотборщики?

— Передумал. Но мы скоро увидимся.

И действительно увиделись.

— Я бы хотел п-перемолвиться наедине, — сказал седовласый господин Фандорин режиссеру, все так же бездарно изображая волнение. Человек с ледяными глазами не может знать, что такое волнение! — Но я могу дождаться, пока вы закончите…

— Нет-нет, ни в коем случае. Мы поговорим немедленно, и безусловно наедине.

Штерн взял «путешественника» под руку и повел прочь.

— Займитесь чем-нибудь. Я скоро вернусь. Присмотритесь к новому Лопахину. Пусть каждый прикинет рисунок психологических отношений с этим человеком… Пожалуйте ко мне в кабинет, Эраст м-м-м Петрович.

Однако штерновское «скоро» растянулось надолго. К новому Лопахину присматриваться Элизе было незачем: во-первых, ее Аня с крестьянским сыном по пьесе почти не соприкасалась; во-вторых, Лопахина все равно в спектакле будет играть Леонидов или кто-то равновеликий, уж во всяком случае не Девяткин, хоть он и очень славный.

Бедняжка потыркался к одному, к другому, прижимая к груди смарагдовскую папку, но никто не пожелал с ним «выстраивать психологических отношений».

Кутаясь в шаль, Элиза сидела, рассеянно прислушивалась к разговорам.

Антон Иванович Мефистов высказывал язвительные предположения по поводу «импозантных седин» драмотборщика, затем поинтересовался у Разумовского как «специалиста по сединам», какое количество синьки потребно для поддержания столь благородной белизны. Флегматичный Лев Спиридонович на провокацию не поддался.

— Вы не любите красавцев мужчин, это всем известно. Бросьте, Антон Иваныч, в мужчине главное не мордашка, а калибр, — благодушно сказал он.

— Послушайте его, какой он рассудительный да добренький, — зашептала про бывшего мужа Регинина, присаживаясь рядом. — Сама не понимаю, как я могла прожить с этим человеком целых семь лет! Расчетливый, злопамятный, ничего не забывает! Прикидывается агнцем, а потом нанесет удар исподтишка, как змея ужалит.

Элиза кивала. Она и сама недолюбливала рассудочных людей — и в жизни, и на сцене. В отношении же к Разумовскому они с Василисой Прокофьевной были союзницы. Единственная из всей труппы, Элиза знала, за что гранд-дама ненавидит резонера, чего не может ему простить.

Однажды, разоткровенничавшись, Регинина рассказала историю, от которой просто мурашки по коже. Как чудовищно мстительны бывают обманутые мужья!

В пору, когда приключилась та история, Василиса Прокофьевна еще играла героинь. Вместе со Львом Спиридоновичем они служили в первоклассном императорском театре. Регинина играла Маргариту в «Даме с камелиями» — в весьма удачной инсценировке романа, где роль благородной куртизанки была выписана с пронзительной мощью. «Я умирала так, что весь зал рыдал и сморкался, — вспоминала Регинина и сама тоже расчувствовалась, потянулась за платком. — Как вы знаете, Элизочка, лучшей исполнительницей роли Маргариты Готье принято считать Сару Бернар. Но, хотите верьте, хотите нет, я играла еще сильней! Все иностранцы, кто меня видел, просто сходили с ума. О спектакле писала европейская пресса. Вы не помните, вы еще были девочкой… И что вы думаете? Слух о моей Маргарите дошел до Самой. Да-да, до великой Бернар! И вот приезжает она в Петербург. Вроде бы на гастроли, но я-то знаю: хочет посмотреть на меня. Настает великий день. Мне говорят: она в зале! Боже, что со мною стало! В тот день приехали и государь с государыней, но понимающие люди, конечно, смотрели только в ложу, где сидела Бернар. Что она, оценит ли? Ах, как я играла! И всё по нарастающей, по нарастающей. Мне потом рассказывали, что великая Сара сидела ни жива, ни мертва — иссохла от зависти. Вот дело идет к кульминации. У меня сцена с Арманом, я при смерти. Армана играл Лев Спиридонович, он в этой роли тоже был недурен. Все называли нас восхитительной парой. А тут мы ужасно рассорились, как раз перед спектаклем. Так вышло, что я, по минутной слабости — закружилась голова — уступила домогательствам второго любовника Звездича (очень был обходительный мужчина), и кто-то донес мужу — ну, вы знаете, как это у нас бывает. Хорошо, я виновата. Ударь меня, изрежь ножницами мое любимое платье, измени с кем-нибудь в отместку! А что сделал Лев? Я произношу свою коронную реплику: „Мой милый, все что я прошу — немножко поплачьте обо мне“. И вдруг… Вообразите: у Армана приклеены такие красивые густые брови. И оттуда вылетают две струи! Этот негодяй каким-то образом прицепил под грим клоунские водяные трубки! Зал от хохота чуть не обвалился. И царь смеялся, и царица. С Сарой Бернар чуть не припадок… Главное, я лежу при последнем издыхании, вся такая сломанная, и ничего не могу понять! Потом, правда, рецензенты писали, что это революция в трактовке, что это гениальная находка, подчеркнувшая трагифарсовость жизни и мизерность дистанции между мелодрамой и буффонадой. Неважно! Он украл и растоптал главный миг моей жизни! С тех пор этот человек для меня мертв».