Герхард Гауптман - Перед заходом солнца Страница 20

Клаузен испускает глубокий последний вздох.

Гейгер (после длительного тяжелого молчания). Не попробовать ли противоядие? Какие-нибудь средства?

Штейниц. Против чего? Или против кого? Это смерть, господин профессор…

Услышав шум, вбегает Инкен .

Инкен. Он мертв! Я знаю – его больше нет!..

Штейниц. Соберитесь с силами!

Инкен. Не нужно. Я совершенно спокойна, господин Штейниц. (Судорожно сжав руки, делает несколько шагов и смотрит, сжав губы, на Клаузена.)

Гейгер (тихо, Штейницу). У меня такое чувство, будто я вижу жертву, сраженную из-за угла.

Штейниц. Конечно, он – жертва. А погиб ли он от яда, или от…

Некоторое время царит глубокое молчание. Затем тихо входят Ганефельдт и пастор.

Ганефельдт. Как обстоят дела? Там очень беспокоятся.

Штейниц. Ваша санитарная карета может вернуться обратно пустая. Ваше опекунство оказалось довольно кратковременным.

Ганефельдт. Я только был вынужден выполнять этот тяжелый, очень печальный долг в интересах наследников Клаузена. Как друг семьи, я не уклонился, но это была неблагодарная задача. Как ни прискорбен исход, я могу сказать, что у меня были самые чистые и самые лучшие намерения.

Штейниц. Простите, господин советник юстиции, но я никак не могу с этим согласиться.

Ганефельдт. На это я отвечу вам в другом месте.

Входят фрау Петерс и Эбиш.

Пастор (подходит к покойнику). Ради Христа, не допускайте только сюда семью Клаузен.

Гейгер. Почему же, господин пастор? Они получили то, чего хотели.

Послесловие

Герхарт Гауптман (1862–1946) прожил детство и юность в глубокой провинции, в силезском поселке, в тех самых местах, где его дед был участником знаменитого восстания силезских ткачей. Именно памяти своего деда Гауптман посвятил впоследствии свою драму «Ткачи» (1892), с которой, собственно, и началась его всемирная слава. Драма была написана в двух вариантах, сначала на силезском диалекте, а затем уже – на немецком литературном языке. И содержание, и форма «Ткачей» хорошо отражают особенности далекой от нас общественной и литературной эпохи, одним из наиболее ярких художественных воплощений которой стало творчество Герхарта Гауптмана.

Награжденный в 1912 г. Нобелевской премией, пятидесятилетний писатель являлся, по существу, уже национальным классиком, и премия была знаком международного признания его «плодотворной, разнообразной и выдающейся деятельности в области драматургического искусства». На церемонии вручения премии представитель Шведской академии Ханс Хильдебранд подчеркнул способность Гауптмана «проникать в глубины человеческого духа… Реализм в его пьесах неизбежно ведет к мечте о новой и лучшей жизни, к претворению этой мечты в жизнь».

Поблагодарив Нобелевский комитет в краткой речи, Гауптман отдал должное «тем идеалам, которым служит Нобелевский фонд». «Я имею в виду, – сказал он, – идеал всеобщего мира, к которому в конечном счете стремятся искусство и наука».

И в годы Веймарской Республики (1919–1933) Гауптман оставался самым авторитетным национальным писателем, отвечая своими новыми произведениями на новые запросы времени. По длительности живого и непосредственного присутствия в литературе Гауптман сопоставим разве что с Гёте – это сравнение довольно рано возникло в критике и литературоведении и сохраняется до сих пор, хотя сегодняшний массовый читатель этому, возможно, уже и не верит. Но останемся на исторической почве и попытаемся понять феномен необыкновенной популярности этого писателя на фоне его эпохи.

Сам Гауптман в последние годы жизни подчеркивал, что его эпоха «началась 1870-м годом и закончилась поджогом рейхстага», то есть он осознавал некую скрытую связь между объединением Германии в 1871 г., символом которого стал «железный канцлер» Бисмарк, и «третьим рейхом» во главе с рейхсканцлером Адольфом Гитлером. И Бисмарк и Гитлер начинали с вытеснения демократических элементов из системы государственного управления и усиления принципа авторитарности. Но то, что так и не удалось сделать Бисмарку, полностью осуществил Гитлер, сосредоточивший в своих руках уже в 1933 г. абсолютную и ничем не ограниченную власть. Что произошло за эти шесть десятилетий с Германией, с ее людьми, с ее столетиями нарабатывавшейся культурой? По существу, все творчество Гауптмана, включающее в себя 50 завершенных пьес, почти столько же прозаических произведений различных жанров и обширное поэтическое наследие, дает развернутый в тысячах живых художественных образах ответ на этот вопрос. Ответ, именно сегодня поражающий своей масштабностью и неопровержимой конкретностью, ответ писателя, шедшего в ногу со своим временем, но обладавшего удивительным чувством реальности, которое не позволяло ему попадаться на «крючки» умозрительных теорий, прекраснодушных иллюзий и партийных влияний, как это случалось порой даже с такими его друзьями, как Т.Манн, Р.Роллан и М.Горький. С позиции конца XX века совершенно очевидно, насколько прав был Гауптман, отказываясь видеть в классовой борьбе и социальном переустройстве общества панацею от всех бед и показывая более глубокие основания неизбежных общественных катаклизмов. Попробуем обозначить хотя бы некоторые из художественных идей писателя, сохраняющих актуальность для нашего времени.

В 1887–1892 гг. были опубликованы первые рассказы и драмы Гауптмана, которые сразу же вывели его на авансцену литературной и театральной жизни Германии и обеспечили ему позицию общепризнанного лидера немецкого натурализма. Крупнейший немецкий писатель этого периода Теодор Фонтане, прочитав «социальную драму» «Перед восходом солнца» (1889), находит в Гауптмане «реалиста с ног до головы», наконец-то «осуществившегося Ибсена». По крайней мере два ранних рассказа, «Карнавал» и «Железнодорожный сторож Тиль», остаются не только классикой натурализма, но и входят в число абсолютных шедевров немецкой новеллистики. Уже в первых рассказах и драмах Гауптман художественно выразил проблему, ставшую во многом основополагающей для искусства, философии и психологии XX века: он обнаружил взаимодействие рациональных и иррациональных мотивов в человеческом поведении или, – употребляя терминологию З. Фрейда, – сознательных и бессознательных импульсов, определяющих человеческую психику и его поступки. Гауптман, как и многие другие натуралисты, тщательно изучал естественно-научные открытия своего времени, но он к тому же еще и опережал их.[59] К примеру, в драме «Перед восходом солнца» физическая и нравственная деградация семейства Краузе изображается одновременно как социальный и как естественно-природный процесс, который так же не поддается регулированию, как извержение вулкана или землетрясение. В драме изображен также социалист Лот, который сначала вызывает определенную симпатию, но по его напыщенным речам постепенно видно, что он прежде всего – догматик, начетчик и рационалист, неспособный на действительно глубокое чувство, с помощью которого только и можно разорвать путы безжизненных схем. В своем патологическом догматизме он даже не понимает, что окончательно губит безответственно соблазненную им Елену – единственную светлую личность в этой безотрадной драме. Многие критики до сих пор упрекают Гауптмана за то, что образ Лота страдает схематизмом, но ведь история всех реально существовавших коммунистических партий до сих пор продолжает подтверждать художественную прозорливость молодого драматурга, а не его критиков! На самом деле Гауптман пророчески нарисовал потрясающе правдивый образ, а не соблазнился на создание безжизненной идеальной схемы.

Изображенную им эпоху бесповоротного крушения идеалов классического буржуазного гуманизма Гауптман разместил между двумя драмами, символика которых по-настоящему раскрывается только при их взаимосоотнесении. Названная выше драма «Перед восходом солнца» была издана после отставки Бисмарка и за год до отмены запретительного «закона о социалистах» (1890). Если не содержанием драмы, то хотя бы названием ее Гауптман давал понять, что он не слеп и не глух, видит возрастающую социальную активность народных масс и не исключает полностью каких-то возможностей продуктивного выхода из назревающего тупика. Драма «Перед заходом солнца» (1932), написанная и поставленная за год до прихода к власти Гитлера, подводит уже окончательный и бесповоротный итог всей исследованной и изображенной писателем эпохи. В образе тайного коммерции советника Маттиаса Клаузена Гауптман возводит нетленный памятник классическому буржуазному гуманизму и в то же время показывает его полное бессилие перед наступающим умопомрачением, полной нравственной деградацией почти всей социальной среды вокруг советника, включая, в первую очередь, членов его семьи. Пьеса эта удивительно многослойна, в нее, как ручьи в большую реку, вливаются многие мотивы из прежних произведений Гауптмана, как драматических, так и прозаических. Один из важных мотивов, например, это – соотношение различных форм человеческого сознания, уяснение причин практической слабости и даже нежизнеспособности традиционного гуманистического сознания. Но Гауптман не останавливается на простых и очевидных ответах, к которым пришли, например, Г.Манн в дилогии о Генрихе IV или Г. Гессе в «Игре в бисер»: гуманистическое сознание должно быть действенным, не должно отрываться от реальной жизни. Как настоящий художник, он лишь изображает, предоставляя все выводы своему читателю и зрителю. Он вовсе не исключает возможности и даже необходимости социальной и нравственной активизации сил добра и гуманизма. Но, как реалист, он видит, что определенный исторический цикл завершился полным крахом традиционных гуманистических ценностей, и в создавшихся условиях трогательно-прекрасный Маттиас Клаузен может разве что покончить с собой в знак протеста против торжествующей бесчеловечности. С точки зрения исторической правды и даже психологического эффекта конец этот – гораздо более действенный, чем если бы писатель изобразил счастливый побег советника с его идеальной возлюбленной.