Алексей Герман - Что сказал табачник с Табачной улицы. Киносценарии Страница 20

И он же появился в дверях и что-то крикнул. Что — я не слышал.

И он же сидел на кровати. В маминых простынях.

И от него же торчала нога из-под одеяла. И большой палец У этой ноги был величиной с наш телевизор.

Что тут со мной было, я даже не помню.

То есть помню, но вспоминать мне не хочется. Если бы я подумал. Но я не думал. Говорят, что я посинел, затопал ногами, страшно заорал «мама!», промчался между ногами второго миража, который хотел схватить меня за рубашку, пролетел на кухню, захлопнул дверь и заперся на гладильную доску. Этого я совсем не помню. Я только помню с того времени, когда стою уже на окне кухни со скалкой, форточка открыта, и я страшно кричу в эту форточку.

— Тетя Полина, — страшно кричу я. — Скорее зовите со своего поста постового милиционера, который меня на лошади спас… Он мой друг… — это я нарочно для миражей кричу, — и бегите скорее к нам в квартиру… К нам миражи проникли и рвутся в комнату.

А миражи уже у кухни сапогами топают, двери дергают и подхалимскими голосами уговаривают, чтобы я их пустил на кухню.

— Да ты что, Борис, — уговаривают. — Да как тебе не стыдно?! Да какой же ты солдат?!

А я им кричу:

— Я не солдат, я мальчик… Убирайтесь к своему профессору Капице… Куда вы мою маму дели?..

А во дворе тетя Полина свистит на весь дом в свой свисток и тоже кричит:

— Боря, перво-наперво никому не открывай дверь… Я уже бегу, Боря, — и по всему дому напротив одно за другим окна зажигаются. Прямо в минуту весь дом зажегся. Тут миражи перестают дверь дергать и начинают говорить на разные голоса. Один голос говорит:

— Мы сослуживцы твоего отца. Я младший лейтенант Чистович, а он старший лейтенант Чистович. Мы вас искали по памяти… Мы ведь топографы. Мы у вас восемь лет назад были… Ты тогда еще вороной в Африке летал… А хотели найти по памяти… А мама ушла на базар за луком для яичницы…

А второй голос:

— Вот глупость какая?! Может, ему удостоверение под дверь подсунуть?

На лестнице тетя Поля свистит. Я кричу:

— Куда вы мою маму девали?! Ответьте! Если вы не миражи, зачем раздваиваетесь?!

Тут они за дверью принялись для маскировки хохотать. Они хохочут, я на подоконнике стою со скалкой, тетя Поля на лестнице все громче свистит, а во двор жильцы выскакивают.

— Мы же Чистовичи, — один мираж хохочет, — я его отец, а он мой сын… ты же должен знать…

— А твоя мама побежала за луком для яичницы… Ты на нас в щель посмотри, а мы отойдем…

И тут голос Клавдии Михалны из-за двери как закричит:

— Ты что безобразничаешь, паршивый мальчишка! К тебе гости через всю страну ехали… от родного отца гостинцы везли… А ты их на кухню не пускаешь? Знать тебя после этого не хочу!

Тут я все понял. Прямо меня молния озарила, как говорит моя мама. Спрыгнул я с подоконника, снял с ручки гладильную доску, распахнул дверь и говорю:

— Здравствуйте, товарищи военные, — говорю. — Товарищ старший лейтенант и товарищ младший лейтенант, а я вас ждал, ждал.

Тут тетя Клава в халате подошла и отобрала у меня скалку.

Утром приехавшие военные, мама и тетя Клава пили на кухне крепкий чай с бубликами и громко смеялись. А я сидел в комнате и рисовал картину цветными карандашами «Тактика», которые прислал мне папа. Когда я дорисовал картину, то понес ее на кухню.

— Что же это такое? — спросила тетя Клава и громко засмеялась.

— Трамвай, — сказал младший лейтенант Иван Николаевич Чистович и надел очки. — Вот вагоны, а вот дуга. Верно?

— Деревня, а вокруг горы, — сказал старший лейтенант Николай Иванович Чистович и разгрыз бублик.

— Ничего вы не понимаете, — сказала мама и посадила меня к себе на колени, — это не деревня и не трамвай. Это поезд, в который вы скоро сядете и поедете от меня в Далекие Кавказские Горы… Правда, Бобка? А это ваш вагон…

— Точно, — сказал я и взял со стола бублик. — Это наш вагон. А это почтовый, который возит письма. А это не горы, а дым. По-моему, очень понятно нарисовано.

Тут все засмеялись, а мама стала меня безумно целовать.

В этот же день мне купили красные английские штаны. То, что из этого вырастет несчастье, я сразу не определил. Хотя они мне не понравились.

Случилось это так. Днем задул северный ветер, заклубил в подворотне снег, и меня не взяли в магазин. Потому что в магазинах жарко и при выходе сразу может продуть. А ведь нам надо ехать. Все отправились в магазин, где Николай Иванович купил ковровую дорожку, Иван Николаевич — целую связку тортов, тетя Клава — ситечко на чайник, а мама — эти красные английские штаны.

— Знатные штаны, — сказал Николай Иванович.

— Только-только, — сказала тетя Клава.

— С этими штанами у меня уже опустились руки, — сказала мама, — ну и повезло же нам, Бобка. Надо было купить две пары. Главное, я рада, что тебе есть в чем ехать к папе.

Тут Николай Иванович выстрелил из бутылки шампанского, и все выпили тост за мои новые штаны, за дружбу, за мир и за моего папу. И стали танцевать. Николай Иванович с мамой, Иван Николаевич с тетей Клавой. Причем Иван Николаевич танцевал очень смешно, и я смеялся до упаду.

Потом Иван Николаевич надел на гребенку бумажку и заиграл вальс. Если смотреть от окна, то Иван Николаевич и Николай Иванович совершенно не похожи. А если от двери или сбоку, то просто одно лицо. Но вообще-то ничего странного в этом нет. Ведь все говорят, что я тоже похож на папу. Только мой папа — офицер, а я еще нет.

В разгар нашего веселья прибежал Ушан. Я угостил его яблоком, лимонадом и показал новые штаны.

— Ну как, Ушан?

— Да что-то они уж больно красные, Бобка… и пуговицы какие-то клетчатые… Ты бы попросил их перекрасить… У меня вот бабушка перекрасила рубашку, и получилась как новая.

Я уже понимал, что Ушан прав и добра с этими штанами не будет. Просто я не сказал себе об этом решительно. Но на Ушана рассердился.

— Ты, Ушан, принеси мое приспособление, — строго говорю я, — а то мама хватится сетку-авоську и будет меня ругать. На вот тебе еще яблоко и уходи. Нечего тебе здесь делать. Потому что у нас в квартире сейчас много оружия и секретных документов.

Ушан сразу все понял.

— Да ты что, — говорит, — Бобка, да я ничего… очень хорошие штаны.

А мама из кухни:

— А ты что, Толя, уже уходишь?

А я:

— Его бабушка ждет.

Ушан потоптался немного и говорит в сторону товарищей Чистовичей:

— А нельзя их попросить спуститься во двор и выстрелить один или два раза…

Тут я его совсем добил.

— Некоторым, — говорю, — можно попросить, а некоторым никак. Во дворе, конечно, стрелять нельзя, потому что у наших пистолетов очень мощные пули. Но мы, наверно, завтра поедем стрелять в лесопарк…

Тут Ушан совсем скис и говорит фальшивым голосом:

— Да нет, — говорит, — неплохие штаны… Пожалуй, не надо их перекрашивать… В общем-то даже хорошие штаны, — потоптался еще и ушел.

А я отозвал маму в сторону и говорю:

— Как ты думаешь, — говорю, — они не очень красные, эти штаны? Может, их лучше перекрасить в неяркий цвет?

Но мама подхватила меня, потанцевала со мной немного и говорит:

— Эти штаны мы перекрасим только через мой труп. Никого не слушай. Это замечательные мужские штаны. Кстати, все английские солдаты ходят именно в таких штанах. Так что можно считать, что это даже военные штаны. Никого не слушай, это у тебя лев.

Я знаю историю про льва. Это очень смешная история.

— Мама, ты расскажи всем, — прошу я, — а то всем непонятно.

— Это было давным-давно, — смеется мама, — в доисторические времена… Мне был год, моей сестре Марине столько, сколько Бобке сейчас, Юра и ты, Коля, жили где-то в Туркестанском округе и даже не подозревали, что я есть на свете…

— А я летал вороной в Африке, — вмешиваюсь я.

Все засмеялись, а мама сказала:

— Не перебивай. Так вот. Моя мама работала тогда в зоосаде, и там погибал львенок… Какая-то инфекция… В общем, а мы уезжали на лето в Ярославскую область… Глушь, там и света не было, и мама кого-то уговорила и взяла этого львенка с собой… там она отпаивала его молоком. Мы с ним ходили на речку и даже на почту, но, конечно, никому не говорили, что это лев. Мама выдумала, что это какая-то редкая собака, что ее привезли из Германии, ну и еще что-то, и все привыкли, что собака и собака… Только жалели ее, что она не умеет лаять. И когда мы уезжали, все пришли провожать нас, и пастух пришел, пьяненький… Отозвал маму в сторону и тихо так говорит ей на ухо: «Ты, Ксюша, никому не верь… Это у тебя лев».

С тех пор мы в семье так и говорим. Мама папе, я Юре, а теперь уже и Бобке.

— Так что никого, Бобка, не слушай. Это у тебя лев.

Тут в дверь позвонили, и все пошли встречать тетю Марину.

Ночью я проснулся, в коридоре горела лампочка, и свет падал на мамину тахту, на которой в разные стороны головами крепко спали оба товарища Чистовича. И от того, что света было мало, они опять были похожи друг на друга. Только лицо у Ивана Николаевича во сне было сердитое, а Николай Иванович во сне улыбался.