Юлий Ким - Светло, синё, разнообразно… (сборник) Страница 21

И, конечно же, для него важно было оказаться в писательском союзе и получить соответствующие корочки с фотографией и печатью. Что и произошло в 90-е годы, благо было уже ему что предъявить, а в писательских секретарях оказалась Марина Кудимова, одна из лучших наших поэтов, сама тамбовчанка, знававшая Димыча по каким-то совместным местным культпроектам, – она-то охотно потащила Димыча в писательский отряд, и заветные корочки были Димычу вручены. Но и они, и его книжки и публикации, и всяческие похвалы и призывы «так держать» – все это, призванное укреплять его лодку в широком течении общего литературного процесса, ни на миг не избавило его от мучительного сомнения: «имею ли право?»

Теперь я тебе, Димыч, так скажу. Да, ты писатель. Но все-таки не беллетрист. Ты бытописатель-мемуарист, твоя стихия – достоверный, честный, ответственный и искренно взволнованный мемуар. Целый ряд узлов усмотрел Александр Исаевич в русской истории, но, думаю я, главнейший-то узел, огромный и заскорузлый, стал со страшным скрипом развязываться прямо при нас, в шестидесятые и последующие годы, и вот это-то начало узлового времени и отразилось многими своими бесценными деталями в скромном и чистом зеркальце твоей прозы. Этого разве мало?

«Мало», – вздохнешь ты с досадой, так как я про мастерство твоих композиций ничего не сказал, второй план там и сям не отметил, а я тебе на это: ладно тебе! Это уже ваше профессорское дело – разбирать по литературоведческим косточкам писательскую речь. Я хотя этому тоже учился, да плохо и давно эту науку забыл (о чем сожалею). А потому, Димыч, пойдем лучше сыграем в коробок.

Это была наша общая и долгая забава в те усачевские деньки (на Усачевке располагалось институтское общежитие для студентов и аспирантов). Берется спичечный коробок, на картинке внизу рисуется крест. Коробок кладется плашмя на край стола, торцом чуть за край, чтобы снизу поддевать пальцем. Резким щелчком кверху коробок взвивается, кувыркаясь, над столом и падает на одну из своих шести граней:

картинкой кверху – 1 очко

изнанкой – 0

на длинную грань:

крест внизу – 7 очков

крест вверху – 5 очков

на короткую грань (т. е. на попа):

крест внизу – 12 очков

крест вверху – 10 очков

Партнеры щелкают по очереди. Задача набрать 20 очков. Проигравший платит сумму, равную условленной единице (допустим, 1 руб.), умноженной на недобор. В случае перебора (допустим, при 18 выпало 5) 20 вычитается и начинать приходится с 3. При этом полагается внеочередной щелчок.

Собственно, самая что ни на есть азартная игра. И мы за ней ночи проводили! По маленькой, конечно, стипендий не проигрывали, но азарт, азарт! Поиск хороших коробков, новеньких, нещелканных! Сохранение из них особо удачных, когда 20 нащелкивается с трех раз (10+5+5)! Правильное установление необходимой массы спичек, так как туго набитый коробок так же непослушен, как полупустой. Разнообразные техники щелчка. Необходимая поверхность стола (идеальная: гладкая клеенка). По нынешним временам нетрудно представить себе такое казино «Коробок» с игровыми столами, завсегдатаями и мастерами и с установленной стоимостью очка 100 у. е.

Как обычно, победив меня в коробок, довольный Димыч отправляется в угол и в качестве компенсации кладет передо мной заветный альбом. Это собрание его коллажей, собственное изобретение, к сожалению погибшее навсегда в его переездах (а может, и сознательно уничтоженное), осталась лишь технология.

Она проста. Из «Крокодила» вырезалась (Димыч-то обычно просто выдирал, предварительно послюнявив пальцы) чья-либо пакостная морда (дяди Сэма, например) и помещалась на какой-нибудь популярной репродукции (скажем, на плечах княжны Таракановой). Эффект бывал оглушительно смешной. А то и крамольный, если вместо классической картины бралась текущая фотография с любимыми лицами вождей.

Ну-с, отсмеявшись, – и к беседе.

Тут Димыч берет с полки старую газету и отрывает от нее длинный треугольный лоскут. Сворачивает из него длиннющую узкую воронку. Отмерив от ее рупора сантиметров пять, переламывает ее под прямым углом, получая изысканную козью ножку с толстеньким раструбом на конце, в который раструб сыплется и приминается сверху указательным пальцем роскошная моршанская махорка, лучшая в мире, благо сам Димыч и есть коренной моршанец. Его газетные чубуки достигали тридцати сантиметров.

Ими была наполнена полочка его этажерки на Усачевке, в комнате, где кроме него помещался вьетнамец. Он был тихий, аккуратный, непьющий-некурящий добросовестный студент из братской страны. Существовал он, по нашим подозрениям, на десять копеек в день. Самая роскошная его пища была рис с жареной колбасой. Он поедал блюдо, не смыкая губ, то есть смачно чавкая. И когда эти звуки достигали наших с Димычем ушей (особенно в период предстипендиальный, когда у нас не было не только риса с колбасой, но даже и сигарет «Прима») – на свет появлялись чубуки с моршанским зельем. Нога закидывалась на ногу, чубуки разжигались, и в сопровождении густых «пуфф! пуфф!» начинался умный разговор. Маяковский… Луговской… Асеев… пуфф! пуфф! Дудинцев… Евтушенко… Мартынов… пуфф! пуфф! Сизые облака обволакивали вьетнамца и вежливо выдавливали его из помещения вместе с его рисом, колбасой и невыносимым «чафф-чафф».

Однако сейчас, соорудив пару чубуков впрок, отложим их на десерт. Ибо пришла пора брать реванш у вьетнамца за его вожделенный рис с колбасой.

И засучивает Димыч рукава. И достает он муку, яйца, уже готовый фарш, свино-говяжий, а также скалку и шестиугольный алюминиевый трафарет с тридцатью шестью шестиугольными ячейками для изготовления пельменей. Мгновенно лепит он два толстых комка из теста, кладет их на доску, посыпанную мукой, и раскатывает два плоских блина. Расстилает он первый блин на трафарете, а затем быстро и точно чайной ложечкой раскладывает по ячейкам тридцать шесть кусочков фарша и накрывает вторым плоским блином. А затем с силой прокатывает скалку поверх полученного сандвича, выдавливая из трафарета тридцать шесть шестиугольных пельмешек. А я-то уж кастрюльку-то поставил на огонь, а бульон-то с лаврушкой и луком кипит уж ключом, туда их, в кастрюльку, все тридцать шесть, а пока они, толкаясь, поднимутся и закипят, можно уже достать и ту, запотелую, ну-с, и какую же? Да вот хоть эту, на «березовых бруньках», из новейших достижений. Или вон ту, «Абсолют» на черной смородине. А сметана, уксус и соевый соус выставлены, само собой, загодя. Заядлый повар Димыч, известный спец по пельменной части и по рыбе в томате, правда, при этом ухитряется осыпать мукой и оросить постным маслом все окружающее пространство, начиная с себя.

Насытившись, можно взяться и за чубуки. Беремся. Ну-с, и как бывало: Бродский… Самойлов… Щербаков… пуфф! пуфф!.. Лимонов… Каспаров… Касьянов…

– А как тебе Димыч, наша с Дашкевичем опера «Ревизор»?

Тут Димыч сделал круглые глаза и, заговорщицки наклонившись, доверительно:

– Эта штука посильнее «Фауста» Гёте! – и, потирая руки, засмеялся, довольный…

Вспышки памяти

Димыч аспирант. Уже муж своей жены Ларисы, которая еще студентка. Димыч принимает у нее экзамен и потому особенно пристрастен (люди смотрят). Потом рассказывает:

– И поставил я ей «четыре». Чем лишил повышенной стипендии. Сам себе штаны обрезал.

Димыч сладострастник-мазохист. Он научил любимого спаниеля Арто вылизывать ему пятки. Тот тоже сладострастник. Оба стонали от наслаждения. Затем, когда подрос внук Димыч Второй, дед обучил его массажу спины. Правда, теперь стонал один мазохист, а массажист, главным образом, кряхтел. Обоих связывала еще любовь к писательству и музыке. Внук с младенческих лет исписывал тонны бумаги приключениями собственноручно изобретенных героев с иллюстрациями, – по сути, это были нескончаемые комиксы, и взрослый писатель, не жалея времени, часами тарахтел на старой машинке, переводя каракули внука в настоящие печатные тексты, правя по ходу дела орфографию, а в пунктуации он и сам был не силен. Дошло дело до того, что в шестом, что ли, классе Димыч Второй серьезно сказал:

– Спасибо тебе, дедушка, что ты сделал меня писателем.

Димыч гуляет со мной по окраине Тамбова с целью искупаться в озере. Он что-то мне толкует о статье в «Литературке», подходим к воде, он все говорит и, говоря, разоблачается до трусов, и я то же самое, но я иду в воду, а он, не переставая говорить, опускается ждать меня на травку, а я иду все дальше от него, погружаясь в речку, и он поневоле повышает голос, а я все дальше, а он все громче, о «Литературке», и я наконец с криком «Подожди, я сейчас!» ныряю и долго-долго плыву под водой, гадая, продолжит он прерванную фразу, когда я вынырну, или нет. Нет, не продолжил. Потому что я вынырнул так далеко, что он бы не докричался.

Мы с ним пошли прогуляться по Тамбову в пасмурный день. Сыро, промозгло, айда в кино. И целый день ходили из кино в кино, выбирая боевики покруче. Первое место по количеству трупов занял какой-то японский кошмар, последнее – «Три дня Кондора» с Робертом Рэдфордом: трупов оказалось всего штук десять, зато каков сюжет! какова драматургия! каков Рэдфорд!