Славомир Мрожек - Хочу быть лошадью: Сатирические рассказы и пьесы Страница 22

Сила воли, выработанная в постоянной борьбе за овладение музыкальной наукой, выделяла его из массы способных студентов. Вскоре он уже умел подать пепельницу гостям в соседней комнате, отделенный от них стеной, а день, когда, не приближаясь к учителю, он подал ему пальто и трость, стал днем его триумфа и свидетельствовал о нарастании волны его успеха. К моменту окончания консерватории он был уже очень знаменит, а вершиной его карьеры — хоть надо сказать, с тех пор он не опускался ниже того уровня — стал момент, когда он издал свою композицию и поднялся в воздух на два метра восемьдесят сантиметров, оставаясь в таком положении в течение тридцати секунд!.. Его несгибаемая воля, направленная на то, чтобы стать знаменитым артистом, принесла ему полную победу!

Я взглянул на доктора. Зная, какое удовольствие он находит, нападая на общепринятые понятия, а также на особ, всеми уважаемых, я был склонен критически отнестись к его словам. Однако даже того, что он сказал, было достаточно, чтобы испытывать в отношении профессора Роберта некое удивление, смешанное с чувством собственной неполноценности. Я подозревал, что и сам доктор, несмотря на насмешливый тон, не был свободен от впечатления, производимого на всех личностью профессора. Впрочем, я не мог долее останавливаться на этом, так как в эту минуту все общество пригласили к столу.

Я был посажен довольно далеко от профессора, однако мог слышать его, а также — несколько наклонившись и продолжая ничего не значащий разговор с ректором Б. о распущенности молодежи — видеть его, живо беседующего. Таким образом, мне удалось заметить, что профессор и за столом выделялся среди окружающих и продолжал поступать точно в согласии с каким-то своим творческим методом, основные черты которого я мог представить себе из рассказа доктора, а также благодаря собственным наблюдениям. И вот, когда внесли закуски, профессор обратился к хозяйке вежливым, но довольно решительным тоном, попросив, чтобы вместо заливного из лососины ему дали шпинат без ничего. Как я вскоре узнал, это было у него в обычае, вытекающем из системы, выработанной в течение многих лет работы над собой. Ему подали шпинат.

Я солидаризировался с ректором в отношении потери моральных устоев у молодых девушек. Посетовал в связи с этим на невозможность найти с ними общую мировоззренческую платформу, в чем немалую роль играло мое пренебрежительное отношение к их интеллекту. Тема эта, как и слова сочувствия со стороны ректора, заняли следующие пятнадцать минут и отвлекли меня от моих наблюдений. На какое-то время моим вниманием завладел Гучо, решивший обсудить со мной марки предложенных нам вин (надо сказать, довольно скупо).

Ничего удивительного, что, когда вдруг со стороны, где сидел профессор Роберт Н., раздалось громкое позвякивание ложечкой о рюмку, я был захвачен врасплох, как, впрочем, и мои собеседники.

Профессор встал. В столовой воцарилась тишина, нарушаемая бряканьем посуды на кухне да шумом проезжающих по улице машин. Его серебряные волосы развевались, глаза горели. Он еще раз постучал ложечкой о стакан, потом слегка склонился в сторону Гучо и сказал:

— Полчаса тому назад вы любезно выразили сомнение по поводу моей теории искусства. Сейчас я хочу привести вам доказательство, которое должно оказаться достаточным как для вас, так и для каждого, кто хотел бы разделить ваше мнение.

— Если я не ошибаюсь, — обратился он к хозяйке дома, — сейчас должны подать гуся. Пожалуйста, распорядитесь, чтобы его не приносили. Блюдо с гусем само окажется на этом столе.

После коротких вежливых отказов хозяйка дома отправила назад на кухню кухарку, которая как раз показалась в дверях, держа блюдо с жареным гусем. Это была громадная, покрытая золотистой корочкой птица, окруженная облаком аромата. Все замерли в ожидании. Гуся отнесли на кухню.

— Раз, два, три! — воскликнул профессор и закрыл глаза. Прошло несколько секунд, и в кухне послышалось бренчанье.

— Идет! Идет! — донесся крик кухарки.

Гучо одним махом опорожнил рюмку и уставился на дверь, ведущую из столовой в гостиную.

Минута тишины — и легкий шелест. Тишина — и снова шорох. Снова тишина. Профессор ухватился за край стола. Звук повторился. Ректор Б. вскочил с места и выбежал из комнаты. Через минуту он вернулся.

— Уже в коридоре! — воскликнул он нервно.

Перерывы между шорохами стали немного дольше.

На лбу профессора выступили капельки пота.

Доктор П. наклонился ко мне.

— Страшно медленно, — шепнул он. — Я так голоден.

— Тс-ссс! — оборвал я его. — Не будем мешать профессору.

Но профессор словно обрел новые силы. В течение минуты шорох не прекращался, по всей вероятности, гусь двигался, потом вдруг наступила тишина. Профессор внутренне собрался. Скатерть под его побелевшими пальцами сморщилась свободными складками. Раздалось несколько звуков, словно по полу двигался фарфор. Гучо на ощупь искал бутылку. Внезапно все стихло.

Проходили секунды. Было видно, что профессор напрягся из последних сил. Все та же тишина.

Профессор, смертельно побледнев, не поворачивая головы, спросил:

— Что там?

— Холл.

— Может быть, зацепился за что-нибудь?

Ректор Б. выбежал. Он долго не возвращался. Наконец появился. Отрицательно покачал головой.

— На самой середине, на паркете, — тихо сказал он.

Теперь все мы смотрели на профессора. Оставалась половина холла и вся гостиная. Об этом профессор знал так же хорошо, как и мы.

Профессор Роберт стоял еще несколько минут, не желая верить в свое поражение. Потом опустился на стул.

— Вы были правы, — глухо сказал он, обращаясь к Гучо. — Кончено. Я больше уже никогда не прикоснусь к роялю.

Вина и наказание

Тихая сиреневая детская. В кроватке, не прочитав вечерней молитвы, сладко засыпает маленький мальчик. Рядом, закрыв лицо руками, красный от стыда, стоит измученный ангел-хранитель.

Мальчик снова весь день совершал дурные поступки. Он ел ложками варенье, горбился, не слушался и бегал. Напрасно ангел умоляюще трепетал вокруг него крыльями, напрасно шептал ему наставления о чистой и праведной жизни. Маленький бедняга портился на глазах — он то и дело горбился, бегал, сдирал на коленке кожу и в конце концов разорвал костюмчик. Его невозможно было удержать решительно ничем — ни напоминанием о том, что папа так не делал, ни ссылками на маленького героя Пьотруся Покровского, ни тихим ангельским пением. Не помогло даже то, что был сброшен в пропасть известный на всю улицу горбун, чтобы не подавал мальчику дурного примера.

Ангел-хранитель чувствовал свое полное бессилие. Были исчерпаны все доступные ангелам средства: доброта, сласти, мягкие уговоры, утешение. Все напрасно. И вот лежит этот мальчик, закостенелый в своих пороках и гордыне, не прочитав вечернюю молитву, глухой к голосу добра, и, засыпая, наверно, мечтает о том, что завтра опять будет горбиться.

И вдруг ангел почувствовал горькую обиду. Как же так? Неужели Закон во всем своем благостном величии ничто перед волей какого-то молокососа? Волна восторга перед Законом, которая в нем всколыхнулась, подняла волну отвращения ко злу. Наступила минута, когда маленькое сердце служителя Делу забилось в любви к нему сильнее, чем огромное сердце самого Дела. Из любви к Закону он нарушит Закон. Это будет мерой самопожертвования.

Он тихонько подошел к кроватке и дал мальчику здоровенную затрещину.

Тот вскочил, перепуганный. Под впечатлением удара быстро прочитал вечернюю молитву, пробормотал что-то, лег и заснул.

Восхищенный ангел долго еще стоял неподвижно и всматривался в ночную тьму.

Настало утро, свежее и бодрящее. Сон изгладил из памяти мальчика воспоминания о вчерашнем. Ему подали завтрак, Как обычно, он не хотел молока. От молока его тошнит. И тут он почувствовал сильный удар ногой. Он все понял и молча выпил молоко.

Простившись с мамой, он отправился в школу. Он переходил через дорогу, не останавливался и не смотрел по сторонам. Он старался быть внимательным. Очутившись в пустой аллее, он оглянулся и моментально сгорбился. Сильная оплеуха тотчас же призвала его к порядку. Не оставалось никаких сомнений. Это был ангел-хранитель.

Доброму духу понравился новый метод. Легкость, с которой он теперь добивался того, что еще недавно было недостижимым, несмотря на массу доброты и терпения, ослепила его. Вскоре он сообразил, что метод можно значительно усовершенствовать, разнообразя удары, — он даже находил в этом необыкновенное удовольствие, подобное тому, какое чувствует набожный органист, ловко нажимающий нужные клавиши органа. Итак, за недоеденный обед — удар, так называемый северный, за сгорбленные плечи — затрещина, за уклонение от молитвы — оплеуха, за то, что бегал и вспотел, — хук справа, за то, что ходил по лужам, — хук слева, за то, что шумел, когда папа работал, — щелчок, и так далее.