Джеймс Болдуин - Комната Джованни Страница 23

Джованни остановился прямо передо мной.

– Можно мне еще коньяка? – с улыбкой спросил он. – Я больше не буду бить стаканы.

Я протянул ему свой стакан. Он осушил его и отдал мне. Я не сводил с него глаз.

– Ты не бойся, все у нас наладится. Я, например, не боюсь.

Но глаза у него были печальные, и он долго молчал, глядя в окно.

– Так вот, – продолжал он, – я надеялся, что наш разговор исчерпан. Работал и старался не думать о Гийоме. Как раз подошло время аперитивов, сам понимаешь, я был занят по горло. И тут вдруг я услышал, как дверь наверху скрипнула, и в эту же минуту я понял, что случилось что-то ужасное и непоправимое. Гийом спустился в бар. Он был теперь тщательно одет, как и подобает французскому предпринимателю, и сразу направился ко мне. Войдя в бар, он ни с кем не поздоровался, лицо у него было белое и злое, и, конечно, все обратили на это внимание и ждали, что будет дальше. Честно говоря, я подумал, что он меня ударит или даже застрелит, я решил, что он совсем свихнулся и спрятал в кармане револьвер. Наверняка лицо у меня было испуганное. Он встал за стойку и стал говорить, что я tapette, вор, и чтобы я немедленно убирался отсюда, не то он вызовет полицию и упечет меня за решетку. Я так оторопел, что не мог произнести ни слова, а он разорялся, люди слушали, и вдруг мне показалось, что я падаю, падаю с какой-то огромной высоты. Поначалу я даже не разозлился, я только чувствовал, что вот-вот заплачу. Дыхание перехватило, с трудом верилось, что все это он говорил мне. Я все время повторял: «Что же я сделал, что?», – но он мне ничего не ответил, а громко закричал: «Mais tu ie sais, salop! Ты отлично все знаешь!» – и мне показалось, что разорвалась бомба. И хотя никто не понимал, куда он клонит, мы с ним точно опять очутились в фойе кинотеатра, где встретились впервые, помнишь? И все знали, что Гийом прав, а я – нет и натворил бог знает что. Он бросился к кассе и выгреб деньги, он прекрасно знал, что в это время их еще немного, он швырнул их мне с воплем: «На, бери! Лучше отдать их так, чем ждать, когда ты меня обворуешь. Мы квиты, убирайся!» Ой, а эти рожи в баре! Если б ты их видел! На них прямо было написано, что теперь-то они знают все, что они всегда об этом догадывались и просто счастливы, что никогда не имели со мной дела. «A, les encules! Поганые сукины дети! Les gonzesses!» – орал он.

Джованни опять заплакал, на сей раз от ярости.

– И тут я его ударил, но чьи-то руки схватили меня, дальше уж не помню, как получилось, только меня вытолкнули на улицу – я стоял со скомканными франками в руке, и все на меня глазели. Я не знал, что делать – убегать было противно, но ведь если бы еще что-нибудь случилось, явилась бы полиция, Гийом наверняка засадил бы меня в тюрьму. Но не сойти мне с этого места, мы еще с ним встретимся и тогда…

Он запнулся, сел и уставился в стену. Потом повернулся и долго молча смотрел на меня. Через некоторое время он медленно проговорил:

– Если бы тебя здесь не было, мне пришел бы конец.

Я встал.

– Брось говорить глупости, – сказал я, – все не так трагично, – потом, помолчав, добавил: – Какая сволочь этот Гийом! Да все они такие. Но ничего непоправимого с тобой же не стряслось, правда, нет?

– Наверное, от таких несчастий и сдаешь, – сказал Джованни, точно не слышал меня, – остается все меньше сил, чтобы такое выдерживать. Нет, – сказал он, взглянув на меня, – непоправимое случилось со мной много лет назад, и с тех пор жизнь моя была страшной. Но ты ведь не оставишь меня одного, а?

– Конечно, нет, – рассмеялся я и принялся смахивать с одеяла битое стекло.

– Не знаю, что я с собой сделаю, если ты от меня уйдешь.

И тут впервые я почувствовал в его голосе угрозу или, может, мне это почудилось.

– Я так долго жил совсем один, не думаю, что я снова смогу выдержать одиночество.

– Но сейчас-то ты не один, – сказал я.

Его объятий я не смог бы вынести и поэтому поспешно предложил:

– Может, пойдем проветримся? Вырвемся из этой комнаты хоть на минуту!

Я ухмыльнулся и грубовато потрепал его по плечу. Потом мы крепко обнялись, но я сразу же вырвался.

– Я тебе куплю выпить, – сказал я.

– А домой меня приведешь?

– Приведу обязательно.

– Je t 'aime, tu sais?

– Je ie sais, mon vieux.

Он подошел к раковине, умылся, причесался. Я следил за каждым его движением. Я увидел в зеркале его прекрасное счастливое улыбающееся лицо. И молодое. Я же никогда в жизни не чувствовал себя таким беспомощным и старым, как в эту минуту.

– Ничего, все у нас образуется, – воскликнул он. – N' est-ce pas?

– Конечно, – ответил я.

Он отошел от зеркала, лицо его посерьезнело.

– А знаешь, ведь я понятия не имею, сколько буду искать новую работу. А мы почти без денег. У тебя есть что-нибудь? Сегодня из Нью-Йорка ничего не пришло?

– Ничего не пришло, – спокойно сказал я, – но у меня в кармане есть немного деньжат. – Я вывернул карман и положил деньги на стол. – Вот около четырех тысяч франков.

– А у меня… – он порылся в карманах и вытряхнул несколько помятых бумажек с мелочью.

Потом пожал плечами и улыбнулся мне – улыбка была на редкость подкупающей, беспомощной и вызывающей ответную улыбку.

– Je m'excuse. Я малость спятил.

Он как-то обмяк, собрал деньги в кучу и положил на стол рядом с моими деньгами. Набралось около девяти тысяч франков, три из них мы отложили на потом.

– Да, не густо, – мрачно заметил он, – но завтра нам будет на что поесть.

Мне все-таки не хотелось видеть его озабоченным, это было невыносимо.

– Завтра опять напишу отцу, – сказал я, – навру ему с три короба такого, чтобы поверил, и выжму из него денег.

Я подошел к Джованни, точно меня кто-то подталкивал к нему, положил руки ему на плечи и, заставив себя заглянуть ему в глаза, улыбнулся и в ту же секунду почувствовал, что Иуда и Спаситель нерасторжимо соединились во мне.

– Не бойся, не надо волноваться.

И, стоя рядом с ним, я чувствовал неистребимое желание оградить его от надвигающегося ужаса, и мое уже принятое решение снова выскользнуло из рук. Ни отец, ни Хелла в этот момент не существовали для меня. Единственной реальностью было мое мучительное отчаяние от сознания того, что нет и не будет для меня большей реальности, чем ощущение того, что вся моя жизнь неотвратимо катится под откос.

Ночь была на исходе, и теперь с каждой убегающей секундой сердце все сильнее обливается кровью и щемит, и я понимаю, что чем бы себя ни занял в этом доме, мне не избавиться от боли, такой же неумолимой и острой, как огромный нож, с которым Джованни встретится на рассвете. Мои палачи рядом со мной – вместе со мной слоняются по комнатам, стирают, упаковывают чемоданы, прихлебывают виски из бутылки. Они везде, куда ни глянь. Стены, окна, зеркала, вода, ночная темень – они во всем. Я могу кричать, звать на помощь. Джованни, лежа на тюремном полу, тоже может кричать, но никто ни его, ни меня не услышит. Я могу оправдаться. Джованни тоже пытался оправдаться. Я могу просить о прощении, если бы только точно определить, в чем мое преступление, если бы на свете был кто-нибудь или что-нибудь, кому дано право прощать.

Нет. Если бы я вправду чувствовал себя виноватым, это помогло бы. Но ощущение полной непричастности, в сущности, и означает полную невиновность.

Неважно, как это прозвучит, но мне нужно чистосердечно признаться я любил Джованни и не думаю, что сумею еще кого-нибудь так полюбить. И эта мысль послужила бы мне великим утешением, если бы я также не знал и того, что как только упадет нож гильотины, никаких утешений Джованни уже не понадобится.

Я хожу из угла в угол по комнатам и думаю о тюрьме. Помню давно, еще до встречи с Джованни, на вечеринке у Жака я встретился с человеком, который половину своей жизни просидел в тюрьме и теперь праздновал свое освобождение. Потом он написал об этом книгу, которая сильно не понравилась тюремному начальству, но получила литературную премию. Жизнь этого человека была кончена. Он взахлеб рассказывал о том, что стоит тебе попасть в тюрьму, как ты практически уже мертв, и смертный приговор – это единственный акт милосердия, который суд может совершить. Помнится, тогда я думал, что, в сущности, он только и делал, что кочевал по тюрьмам, и они заменили ему реальный мир – больше ни о чем он не мог говорить. Все его движения, даже когда прикуривал, были вороваты, и если он пристально на тебя смотрел, чувствовалось, что перед его глазами вырастает тюремная стена. Казалось, если его разрезать, окажется, что внутри он весь пористый, как гриб.

Он нам подробно, с запалом и даже с ностальгией описывал эти окна в решетках, двери в решетках, а в них – глазки для подсматривания, конвоиров, стоящих под лампочками в конце длинных коридоров. В тюрьме три этажа. Все здесь темное и холодное, лишь узкие полоски света, там где стоят конвоиры, прорезают темноту. Здесь даже стены помнят о том, как кулаки заключенных барабанят по металлической обшивке, и этот глухой грохот может возникнуть с минуты на минуту, и каждую минуту здесь можно сойти с ума. Конвоиры ходят, ругаясь себе под нос, меряют шагами коридоры, топают по лестницам вверх и вниз. Они все в черном, с винтовками, вечно всего боятся и вряд ли способны проявить доброту. А на первом этаже, в самом оживленном месте тюрьмы, огромном и холодном, ни днем, ни ночью не прекращается возня: снуют заключенные «на хорошем счету», катят огромные бочки, улещивают конвоиров, чтобы те смотрели сквозь пальцы, как они обмениваются сигаретами, спиртным и спят друг с другом.