Иоганн Гете - Собрание сочинений в десяти томах. Том четвертый. Драмы в прозе Страница 24

Адмет. И Адмет, который вам так противен, потому что он не хочет умереть… Пробовали ли вы умирать? Или когда-нибудь были вполне счастливы? Вы рассуждаете, как щедрый нищий.

Виланд. Только трус страшится смерти!

Адмет. Геройской смерти — да, но смерти обыденной страшится каждый, даже герой. Таков закон естества. Или вы думаете, я дрожал бы за свою жизнь, отбивая от врагов супругу или защищая свои владения? И все же…

Виланд. Вы говорите, как люди другого мира, — на языке, слова которого я слышу, смысла же их не понимаю.

Адмет. Мы говорим по-гречески. Или этот язык вам так непонятен? Адмет…

Еврипид. Вы позабыли, что он принадлежит к секте, которая желает уверить всех страдающих водянкой, прокаженных, увечных, будто по смерти их сердца станут тверже, дух — отважнее, костяк — тяжелее. Он в это верит.

Адмет. Ах, только притворяется! Нет, вы еще в достаточной мере человек, чтобы перенестись в Еврипидова Адмета.

Алкеста. Подумайте и расспросите вашу жену.

Адмет. Молодой, счастливый, благодушный государь, принявший от отца державу и казну, стада и угодья; он жил среди изобилия, наслаждался им, был полн своим счастьем, но желал, чтобы и другие наслаждались вместе с ним благами жизни, и, конечно, находил на то много охотников. Не устававший дарить, всех любивший и всеми любимый, обретший друзей в богах и людях, за чьим столом и Аполлон забывал о небе, как мог он не хотеть жить вечно? И у него была жена.

Алкеста. И у вас она есть, и вы этого не понимаете? Мне хотелось бы объяснить это той черноглазой девочке. Прелестная крошка, ты готова меня выслушать?

Девочка. Конечно.

Алкеста. У тебя был любовник?

Девочка. Ах, да!

Алкеста. И ты любила его всем сердцем? Так что в иной час чувствовала желание умереть за него?

Девочка. Ах, из-за него я и умерла! Нас разлучил враждебный рок, и я не надолго пережила разлуку.

Алкеста. Вот вам — ваша Алкеста. Теперь скажи мне, милая крошка, были ли у тебя родители, сердечно любившие друг друга?

Девочка. По сравнению с пашей их любовь была только тенью. Но они от всего сердца друг друга уважали.

Алкеста. Как ты думаешь, если твоей матери грозила бы смертельная опасность, а твой отец спас бы ее ценою жизни, она приняла бы это с благодарностью?

Девочка. О, несомненно!

Алкеста. И наоборот, конечно! Виланд! Вот вам — Алкеста Еврипида.

Адмет. Ваша Алкеста годится для ребят, Еврипидова — для честных людей, уже схоронивших одну, а то и двух жен. Впрочем, то, что вы потворствуете вкусам аудитории, неизбежно и основательно.

Виланд. Оставьте меня! Вы — грубые люди с извращенными понятиями. У меня не может быть с вами ничего общего.

Еврипид. Нет. Выслушайте еще несколько слов.

Виланд. Но — покороче.

Еврипид. Пяти писем не будет, но материалу на них, пожалуй бы, и хватило. Знайте: то, чем вы так гордитесь — построением и удачным закруглением драмы (благодаря чему становится возможным ее дослушать до конца), — несомненно, требует таланта, но таланта весьма ничтожного.

Виланд. Вы не знаете, какого труда это стоит!

Еврипид. Ну, этим ты достаточно похвалялся. Но если вглядеться попристальнее, то все это не более, как умение сглаживать и укорачивать природу и жизненную правду с помощью театральных навыков и рутины по не раз подновлявшимся трафаретам.

Виланд. Вы меня не переубедите.

Еврипид. Так наслаждайтесь же своею славой среди своих, а нас оставьте в покое.

Адмет. Успокойся, Еврипид! Те места в его сочинениях, где он глумится над тобою, — только лишние пятна, посаженные им на собственную одежду. Если бы он был умен и смог ценою крови искупить их (равно как и свои комментарии к Шекспиру), он так бы и поступил. Но он притворяется и твердит: «Я ничего не почувствовал…»

Еврипид. Не почувствовал? При чтении моего пролога? А он ли не произведение великого мастера? О, я имею право так отзываться о моих творениях, раз ты похваляешься своими! Ты не чувствуешь ничего, когда входишь в гостеприимный дворец Адмета…

Алкеста. Он ничего не понимает в гостеприимстве! Разве ты не видишь?

Еврипид. …и на пороге встречает тебя Аполлон, доброе божество дома, Аполлон, полный любви к Адмету, оттягавший его у смерти и теперь — о, горе! — видящий, как умирает лучшая из жен. Бессильный, он уже хочет уйти, чтобы не запятнать своей чистоты соприкосновеньем с мертвыми. И вот вступает в дом, вся в черном, с коварным своим мечом в руке, владычица мертвых, извечная сопутница в Орк, неумолимая судьба. Злобно поносит она задержавшегося из сострадания бога и уже грозит Алкесте. И Аполлон покидает дворец и нас. Мы же, вместе с осиротевшим хором, взываем: «О, жил бы еще Эскулап, сын Аполлона, знавший травы и все снадобья! Она была бы спасена — ведь воскрешал же он мертвых!» Но Эскулап сражен перуном Юпитера, не стерпевшего, чтобы кто-либо пробуждал от вечного сна повергнутых во прах его неумолимым приговором.

Алкеста. И ты не сумел перенестись в душевный мир людей, слыхавших еще из уст отцов о чудодее, властном над всемогущей смертью? И в тебе не зашевелились желание, надежда, вера, что придет кто-нибудь из его родичей, что явится полубог помочь своим братьям?

Еврипид. И вот он пришел: Геркулес выступает вперед и восклицает: «Мертва! Мертва! Ты увлекла ее, безобразная, черная сопутница, в Орк, ты срезала ее кудри своим мертвящим мечом! Я сын Юпитера и верю в свою власть над тобою! Я подстерегу тебя у могилы, где ты пьешь кровь закланных жертв. Я настигну тебя, владычица смерти, охвачу своими руками, разнять которые не может никто из смертных и бессмертных. И ты отдашь мне жену, Адмета жену дорогую! — или я не сын Юпитера».

Появляется Геркулес.

Геркулес. Что вы тут толкуете о сыне Юпитера? Я — сын Юпитера!

Адмет. Мы, верно, помешали тебе соснуть после выпивки?

Геркулес. А шум из-за чего?

Алкеста. Виланд сюда наведался.

Геркулес. Где он?

Адмет. Вот он стоит.

Геркулес. Этот? Ну, он достаточно мал. Таким я себе и представлял его. Так вот тот человек, с языка которого не сходит имя Геркулеса!

Виланд (отступая). Нам не о чем с вами говорить, колосс.

Геркулес. Или я тебе казался карликом?

Виланд. Мой Геркулес выступает статным мужчиной среднего роста.

Геркулес. Среднего роста? Я?

Виланд. Если вы — Геркулес, так я имел в виду не вас.

Геркулес. Это мое имя, и я им горжусь. О, я знаю: если какому-нибудь шуту не понравится подпирать свой щит медведем, грифом или свиньей, он останавливает свой выбор на Геркулесе. Мой божественный облик не посещал тебя даже во сне?

Виланд. Признаюсь, я впервые вижу подобный сон.

Геркулес. Так покайся и испроси у богов прощенье за свои комментарии к Гомеру, где мы тебе показались слишком великими! О, разумеется, слишком великими!

Виланд. Воистину, вы чудовищно громадны. Таким я вас никогда себе не представлял.

Геркулес. Чем я виноват, что у него такое узкогрудое воображение. Так кто же он — его Геркулес, которым он так похваляется? И что ему надо? «За добродетель». Что значит этот девиз? Ты видел ее, эту добродетель? Виланд! Я тоже бродил по земле и ничего подобного не видывал.

Виланд. Вы не знаете добродетели, ради которой мой Геркулес всем рискует, совершая свои великие подвиги?

Геркулес. Добродетель? Я это слово услыхал здесь, в преисподней, от двух-трех дурашливых парней, которые мне даже не могли истолковать его значения.

Виланд. Этого и я бы не сумел. Но не будем спорить. Мне хотелось бы, чтобы вы прочитали мои стихи. Вы нашли бы тогда, что и я не слишком чту эту добродетель. Добродетель — вещь двусмысленная.

Геркулес. Она — чудовищна, как всякое порождение фантазии, не способное ужиться с естественным ходом вещей. Ваша добродетель мне напоминает кентавра. Покуда он пробегает рысцой по вашему воображению, как он прекрасен! Как статен! И когда изображает его ваятель — что за сверхчеловеческая мощь! Но проанатомируйтс его, и вы обнаружите четыре легких, два сердца, два желудка. Он должен был бы умереть в час своего рождения, как всякий урод, или, вернее, он нигде не мог бы родиться, или разве что только в вашей голове.

Виланд. Но добродетель — должна же чем-нибудь быть? Должна же где-нибудь быть?