Иван Елагин - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи Страница 26

НЕ СОБРАННОЕ В КНИГИ

Розу в волосы заколите,Веер китайский подвесьте к руке.Вам бы где-нибудь на ГаитиПлясать на столе в ночном кабаке.

Только там, у дубовой стойки,Где гавайской гитары стонет струна,Всем неудачникам все неустойкиСчастье выплачивает сполна.

Всё мудро устроено в мире, –И то, что замужем ты,И то, что в твоей квартиреСтоят на столе цветы.

И то, что, придя с работы,Твой муж находит уют,И то, что эти заботыВстречаться нам не дают.

Но если при редкой встречеТы мне кивнёшь на ходу,Я эти глаза и плечи —В глубокую память кладу.

Я счастлив. И нет мне дела,Что меж нами преграды одни.Как бы ты мне надоела,Если бы не они!

Только встречу и погляжу —Рвётся душа на части,Ходит по первому этажуМоё калмыцкое счастье.

Где кибитки и где холсты,Песнь по степным просёлкам?Ты по-французски лепечешь, тыНоги сжимаешь шёлком.

Устремляется вспять поток,Если плотиной заперт.Будем мы глядеть на восток,А уходить на запад.

Нашей беды большойКто подсчитает убытки?О если б забыться праздной душойВ твоей кочевой кибитке!

Лагерь UNRRA

1947

В тот тёмный год отца из дома увели.Под рёв ветров заупокойных,Казалось, треть страны в тот год ушло с землиВ сопровождении конвойных.

Год пыток, год смертей, год сталинских расправ,Процессов, массовых расстрелов,Вожди беснуются, стране хребет сломав,И бед на сотни лет наделав!

Год ссылок и разлук, арестов и тревог,Год всероссийского погрома!Я вспоминаю блеск начальственных сапогИ грозный окрик управдома.

Он всюду, как шакал, вынюхивал беду,И, будучи дельцом прожжённым,Кому-то сразу он, как водится, за мздуСбыл нашу комнату с балконом.

А я, заткнув в полу крысиную дыру,Мой стул, мой стол, одежду, койкуЛегко перетащил в пустую конуру,Где видишь из окна помойку.

Однажды вечером я в свой чулан иду(Я где-то ночевал у друга).Сосед мой, торопясь, кивнул мне на ходу,Глаза скосивши от испуга.

А позже я узнал, что в эту ночь за мнойКакие-то явились трое.Ещё наслушаюсь я брани площаднойОсатанелого конвоя.

А в институте всё я рассказал друзьям,Я навсегда прощался с ними,Я думал, что меня сошлют в Сибирь, а тамСгноят в каком-нибудь Нарыме.

И вечером, один, сидел я в тишине.Окна темнела крестовина.Ждал, что придут за мной, но с шумом вдруг ко мнеВвалились Жорж, Борис и Нина.

У каждого из них какой-то тюк в руке.— Бери-ка тёплые вещицы!— Достали кое-что! Не дело налегкеТебе по холоду тащиться!

Но брать мне не пришлось тех сказочных даров.Причиной опасений ложныхБыла, как раз в ту ночь, проверка паспортовУ элементов ненадёжных.

Страна, где прошлого тепла ещё зола,Страна, где волны страха катят,Там хватит, может быть, на сто столетий зла,Но и добра на сто столетий хватит.

…В поле на рассвете –Женщины и дети.

А вагоны на перроне —Это мир потусторонний

И в окне вагона —Голова — икона.

Не лицо уже, а лик.Смотрит отрешённоБритый, высохший старикИз окна вагона.

Вот и он пропал во тьме.Выживет едва ли —Где-нибудь на Колыме,На лесоповале…

Тяжко дышит на ремнеПёс у конвоира.Кто-то что-то крикнул мнеИз другого мира.

И я вижу: на снегуВ стороне записка.Взять её я не могу –Конвоиры близко.

Не пройдёшь туда никак,Охраняют рьяно.Спустит на тебя собакСразу же охрана.

Верно, с адресом листокИзвещает сжато,Что такой-то дали срок,Что везут куда-то.

Но записку ветер сгрёбИ понес, загикав…А затоптано в сугробСколько этих криков?

Но бывает — повезётКрошечным запискам —Подбирает их народИ относит близким.

Это — год тридцать восьмой,Памятный угарной,Зимнею рассветной тьмойСтанции товарной.

Дым по ветру распластав,Как дракон несытый,Подползал, шипя, состав,Ссыльными набитый.

Точно не было концаТраурному дыму.Между ссыльными — отцаЯ искал в ту зиму.

Год прошёл, как поутру,После ночи долгой,Он по нашему дворуУходил с кошёлкой.

И с ружьём наперевесШёл за ним военный,И отец навек исчезГде-то во вселенной.

Ни могилы, ни креста,Ни плиты надгробной,Только гиблые места,Только ветер злобный.

Только в памяти моей,Где-то за грядоюНизвергающихся дней —Он ещеё со мною.

На рассвете, на ДнепреС ним мы рыбу ловим,И картошку на костреВ котелке готовим.

А потом, перед костром,Он со мной присядет —И расскажет мне о том,Как покойный прадед

В сети тигра брал живьёмВ зарослях Уссури.И смеётся… сколько в нёмЕщё детской дури!

А домой придём мы с ним —За вечерним чаемО стихах мы говорим,В шахматы играем…

Всё кружится шар земнойИ скрипит громоздко —Но отец всегда со мнойВ полушарьях мозга.

Чуден памяти тайник,Только странно всё же:Я, отец, уже старик —Ты меня моложе…

Жизнь по капле пью… и всё жВидно дно в сосуде,Только там, где ты живёшь,Не стареют люди.

Для чего мы бережёмФотонегативы?С нами памяти альбом,В нём родные живы.

ПЕРЕДАЧА

Я стою, как в дыму,Чуть не плачу.А принес я в тюрьмуПередачу.

Мы построились в рядПод стеною.Предо мною стоятИ за мною.

Загибаясь, идётТа дорожкаОт железных воротДо окошка.

Не беседуют тут,Не судачат,Разве только вздохнутИль заплачут.

И стоит за окномНебожитель.Гимнастерка на нём(Или китель).

Он стоит, как гранит, —Обелиском!И мизинцем скользитОн по спискам.

У него, что ни взгляд,Что ни слово,Точно гири гремятСтопудово!

Только даром три дняЯ потрачу.Не возьмёт у меняПередачу.

Выйду. Лампы во мгле.У вокзала.Жил отец на земле —И не стало.

А всего-то былоУ меня в мешке:Бельевое мылоВ шерстяном носке,

Банка мармелада,Колбасы кусок,С крепким самосадомБыл ещё носок;

Старая ушанка,Старый свитерок,Чернослива банка,Сухарей кулёк.

Ветер, ветер, ветер!Да не тот совсем,Что звенел на светеДля иных поэм.

Нет, не он раскатамВторил мятежа,Не на баррикадыЗвал, снега кружа.

Этот — бил под рёбраФинки поострей!Это — ветер допра,Ветер лагерей,

Ветер Магадана,Что над тундрой выл,Ветер безымянныхСкученных могил.

Нынче без уёмаУ него разгул,От тюрьмы до домаОн мне в спину дул.

Вижу памяти экран,И на нём наплывом —Как меня за океанОтшвырнуло взрывом.

Я живу в чужом краю,Но уже годамиЯ домой передаюСвёртки со стихами.

А в стихах моё теплоИ души кусочки,Я надеюсь, что дошлоХоть четыре строчки.

И, быть может, потомуЯ хоть что-то значу,Что всю жизнь несу в тюрьмуС воли передачу.

Надо дальше жить, говорят.Говорят — вспоминать не надо.Лучше будь, как другие, рад,Что достал кило мармелада.

Отдыхающий ПилатПоедает мармелад.

Наслаждается Пилат:Он большой начальник,Посреди его палатНовый умывальник.

Пусть невинного казнятИль ведут на муки:Осмотрительный ПилатУмывает руки.

Пусть рабы в цепях стоят,Строят акведуки —Обтекаемый ПилатУмывает руки.

Надо дальше жить, говорят.Говорят, вспоминать не надоОзверело-угрюмый взглядКонвоира и блеск приклада.

Довольно. Я лгать себе больше не в силах.Стою и кусаю от злости губу.А кровный мой стих, что шумел в моих жилах,Покоится важно в почётном гробу.

Как друга лицо, что до боли знакомо,Лицо, что годами я в памяти нёс,И брови густые крутого излома,И этот несносно-заносчивый нос,

Я всё узнаю — только каждой морщинеКогда-то сопутствовал жест волевойИ друг мой всегда был взволнован — а нынеОн даже не дышит, совсем неживой.

Казалось бы всё то же самое, вроде,Но, видимо, я до сих пор не привык,Что выглядит мёртвым мой стих в переводеНа жёсткий и сжатый английский язык.

Я опустил окно в автомобиле.Был зимний день. И я услышал вдругМежду ветвями: «Билли! Вилли! Билли!» –Попискивало несколько пичуг.

Они о чём-то спорили по-птичьи,Но на своём английском языке.Был зимний день. И белое величьеСнегов сливалось с небом вдалеке.

И вспомнил я — такие миги редки —Оставленное где-то позади:«Выдь-выдь! выдь-выдь!» — просила птица с ветки,А ей в ответ: «Уйди! уйди! уйди!..»

Проходит жизнь своим путём обычным,И я с годами делаюсь иным,И что казалось грозным и трагичным,Мне кажется ничтожным и смешным.

Испуганная пролетает птица.Гром тишину ломает на куски.И мне теперь от красоты не спится,Как не спалось когда-то от тоски.

Она задержалась у края стола,Она на тарелку сардинку брала.

Она наклонилась в полуоборот.Её вероломный запомнил я рот.

Однажды в компании, нежно-пьяна,В такси умилённо болтала она.

А раз её видел я в зимнем пальто…Пусть всё это так, но всё это не то,

Я знаю, какие-то это кускиМоей ненасытной последней тоски.

Я мог рассказать бы намного вернейОб Анне Карениной, а не о ней.

Я знаю, что несколько раз для неёНа сцене лицо загоралось моё,

Я знаю, меня не забудет онаСидящим с бокалом вина у окна,

Но всё это тоже какой-то кусок, —Рука на весу, поседелый висок,

И временем всё, как водой, залито,И знает она, что всё это не то,

Что нам не составить во веки вековКартины единой из разных кусков.

Они горят оранжево, багрово.Их ветер только что с ветвей сорвал.Меня ты, осень, обступаешь снова,Как пушкинского рыцаря скупогоБлистающий монетами подвал.

Мне это тоже не досталось даром!Пусть не ценою слёз или невзгод,За эту осень с раскалённо-ярым,Кидающимся под ноги пожаром,Сполна уплачен жизни целый год.

Но незачем жалеть о том, что тратим,О том, что каждый миг мы отдаёмСадам, дроздам, друзьям, стихам, объятьям.Что временем за красоту мы платим,Пока нам вечность не построит дом.

Ты послушай рёбер гуд, рёбер гуд —Это сердце — Робин Гуд, Робин Гуд!

И стучит оно, стучит оно в ладС романтическим размером баллад.

Нахлобучивши шапчонку с пером,С луком, стрелами, ножом, топором —

За кустами ты залёг, говорят,И шерифа разгромил ты отряд.

И с ватагаю весёлых стрелковТы от виселицы спас бедняков!

Лук подняв и тетиву натянув,Скольким стрелам окровавил ты клюв?

Ты смотри не повстречайся ни с кемПо дороге в Ноттингем, Ноттингем,

А не то, тебя петлёй одарив,Посмеётся над тобою шериф!

А вокруг тебя — и дуб и орех,Солнце ломится сквозь сотни прорех,

Веселится твой разбойничий стан,А на вертеле коптится кабан.

И друзья твои уселись на пнях,И отплясывает беглый монах,

И подружка твоя розы свежей,Каких хочешь проведёт сторожей!

Век за веком под шервудской листвойБуйный табор собирается твой.

Век за веком по лесам напроломТы проходишь со своим топором!

Век за веком за тобою шерифСкачет, доброго коня уморив,

Век за веком о тебе, Робин Гуд,Благородные баллады поют!..

Еле красноват,Гаснет небосвод.Из окна глядятЧеловек и кот.

А уже темноПосреди двора,Штору на окноОпустить пора.

У кота другойКо всему подход,Видишь, шерсть дугойВыгибает кот.

Где-то белка кустЧуть пошевельнёт,Кот почуял хруст,Притаился кот,

Вжалась голова,Кот ступил шажокДа едва-едваУдержал прыжок.

Человеку прытьЭта ни к чему,Штору опуститьХочется ему.

Как же так стряслось,Что живут вдвоём,А пекутся врозьКаждый о своём?

Я принял большую дозуЖизни. Я старым стал.Неплохо бы выбрать позу.Забраться на пьедестал.

И сделаться тёмным камнем.Мне это бы помоглоУтешиться! А пока мнеТоскливо и тяжело.

Претенциозно-фальшивыВсе позы мои подряд.Вот я стою плешивый,Задумчивый, как Сократ.

Наверное, языкатоСострит какой-нибудь жлоб:— Плешь-то, как у Сократа,Да не Сократов лоб!

А вот ещё, смуглолицыйСмеющийся старикан,Подмигиваю девице,В руке у меня стакан.

Однако игру веду яЗаведомо не свою:Девицы не околдую,Стакана я не допью.

Стало уже привычным,Что поза всегда не та.Но есть ещё жест циничныйГорохового шута —

О всём говорить с придиркой,Подленьким шепотком,С гримасою, с подковыркой,С ужимкою, со смешком…

Стоит мне заглянутьВ картинную галерею —Кажется, что чуть-чутьЯ от картин дурею.

Кажется, что холсты,Даже из скромных самых, —Всё же — куски мечты,Вывешенные в рамах.

Кажется — в залах сад,Оранжерея фантаста…Хромовые висятЗвёзды, блестят угласто.

С каждым в таком садуМожет случиться странность:Раму найду — войдуИ под стеклом останусь.

Стану двухмерным, плоским…Я нарисован Босхом.

Не голова, а ваза.Длинной шеи труба,И у меня три глазаПосередине лба.

Пальцы стекают криво,Ухо срослось с рукой…Это я — после взрываАтомного — такой.

В самом сердце мира — человек.Печенег, ацтек иль древний грек,Иль другой какой-то имярек,Кто угодно — хоть Тулуз-Лотрек.

Вышеупомянутого фактаНе объедешь никаким конём.Безотрадны выверты абстракта,Потому что даже днём с огнёмНе отыщешь человека в нём.

Это я твердил кому-то в споре,Больше ради красного словца.В самом отвлечённейшем узореМне порой сквозят черты лица.

Даже в хаотическом сумбуреКрасок, линий, взрывов звуковыхУзнаю я правду о натуреСтранных современников моих.

Не мои лирические вздохиИ не мой приглаженный язык, —А расскажут правду об эпохеВизг, и вопль, и вой, и рёв, и крик.

Может быть, и мне учиться надоЯзыку взлохмаченных кликуш,Чтоб в стихах дымился век распадаАтома и человечьих душ.

Вот она чёрная быль,Атома чёрная пыль.Чёрный от взрыва тополь —Смертью клубит Чернобыль!

Столпотворенье ветров,Сдвинут земной покров,Горы взрыв покоробил —Полз по земле Чернобыль!

Вот она чёрная боль,И поперёк и вдольНашей отчизны вопль:Что с тобой, Чернобыль?

Вот он, великий взрыв,Недра земли раскрыв,Сколько людей угробил?Братский погост, Чернобыль.

Вот она чёрная боль,То ли знаменье, то льЧас наш последний пробил!Адом дымит Чернобыль!

Там, где картофель рос,В поле забытый воз,Пара торчит оглобель,Осиротел Чернобыль!

Где ты, в каком краю?На небесах, в раю?В недрах земной утробы?Где ты теперь, Чернобыль?

* * *

Слёз не проливайте надо мною.Жил я. Видел землю. И прошёл.Надо стать когда-нибудь золою,Чтобы оградить себя от зол.

Здесь чудо всё: и люди, и земля,И звёздное шуршание мгновений.И чудом только смерть назвать нельзяНет в мире ничего обыкновенней.

Пока что не было и нетПохожего, подобного,Вот этот Гоголя портрет —Он и плита надгробная.

Портрет, что Гоголю под стать,Он — Гоголева исповедь,Его в душе воссоздавать,А не в музее выставить,

Его не только теплотаВысокой кисти трогала,Но угнездились в нём местаИз переписки Гоголя.

И Гоголь тут — такой как есть,Извечный Гоголь, подлинный,Как птица насторожен весь,Как птица весь нахохленный.

И это Гоголь наших бед,За ним толпятся избы ведьИ тройка мчит, чтоб целый светИз-под копыт забрызгивать,

Или затем, чтоб высечь свет,Копыта сеют искры ведь!О Русь, какой ты дашь ответНа Гоголеву исповедь?

Иль у тебя ответа нет,Кто грешник, а кто праведник?Есть только Гоголя портрет.Он и портрет, и памятник.

ПОРТРЕТ МАДМУАЗЕЛЬ ТАРЖИ