Вернер фон Хейденстам - Воины Карла XII Страница 29

Но вот заскрипела дверь его родного дома. Это вышел отец в кожаном переднике и направился с пилой в руках в дровяной сарай. Щеки у него были темно-коричневого цвета, а глаза черные. Старик оставил за собой дверь домика открытой, и Эрику была видна хорошо ему знакомая просторная «чистая комната». Это было крестьянское жилье, но с городским пошибом: вокруг овального стола перед диваном стояли кресла-качалки с вязаными салфетками.

«Вот бы Марии взглянуть!» — подумал Эрик и постучал в стенку, но ответа так и не дождался.

Тогда он достал бумагу и перо, растянулся плашмя на полу и принялся писать брату Фабиану. Постепенно вокруг него просыпалась жизнь и начиналось движение. Слышались голоса; мать развела огонь в пивоварне, и там пошел треск и свист. Под конец проснулась и Мария, вышла в сад и в изумлении всплеснула руками, увидав, что попала в настоящую деревню. Но Эрик ничего не слыхал, продолжая исписывать страницу за страницей. Ласточка, свившая себе гнездо на солнечной стороне крыши, вспорхнула на открытое слуховое оконце и с удивлением глядела на пишущего чужака. Она-то воображала себя полной хозяйкой домика!

Прошло больше месяца, прежде чем наконец дождались письма от Фабиана. В нем было всего несколько строк о том, что он все ищет себе места и что у него болят глаза. О Марии он не упомянул ни единым словом.

Эрик не решился показать ей письмо и прибегнул ко лжи, уверяя, что в письме содержатся братские тайны и сердечные приветствия всем.

Родители были заняты своим делом, и молодые люди оставались вдвоем целыми днями. К этому скоро все привыкли, и, когда они гуляли по городу или сидели с книжкой у развалин, люди спокойно говорили: «Это господин Эрик с невестой». Вскоре почти никто, кроме него самого, и не вспоминал больше, что невеста-то не его, а брата.

Он не беседовал ни с кем, кроме нее, думал только о ней и скучал без нее, когда ей случалось быть занятой по хозяйству. С неясным чувством боязни и беспокойства считал он дни, остававшиеся до наступления осени.

Однажды вечером, после нескольких часов невольной разлуки с Марией, он сидел с нею на качающейся скамье на берегу озера.

— Знаешь, Мария, — сказал он, — боюсь, что большак по собственной вине теряет свои права.

Она устремила взгляд вдаль:

— Ни единого паруса на озере.

— Ты думаешь, что Фабиан приедет на лодке?

— Я о нем и не думала.

— Не хочешь ли ты написать ему?

— Он никогда не писал мне.

— Такой уж у него характер. Не будь я только твердо уверен, что несмотря ни на что ты навеки останешься для него единственной женщиной в мире… Ты не замечала у меня на пальце этого красного пятнышка?

— Родимое пятно.

— Или… печать Каина. Помнишь ли ты тот вечер, когда мы с тобой сделали привал у старого памятника?

— Чудесный был вечер.

— В такой вечер невольно выдаешь самые заветные свои тайны.

— Я думала, это была просто игра.

— Да, пожалуй, но это игра опасная. Таков мир.

— Нет, Эрик, нет. Мир тут ни при чем. Мир таков, каким его делают люди, — храм или разбойничий вертеп.

— Чем же сделаем теперь мы наш мир?.. У меня просится с языка нечто такое, что, пожалуй, покажется тебе довольно странным. Звучит оно словно стих из Данте, но на самом деле ровно ничего не означает. Это не мысль, выраженная словами на каком-нибудь языке, а просто набор звуков, которые в данную минуту раздаются у меня в ушах и каким-то необъяснимым образом передают мое настроение: Saro la sonja Beatrice.

Мария теребила пальцами передник, наматывала его на руку и опять разматывала. Глаза ее наполнялись слезами, которые становились все крупнее и падали все чаще. Под конец она бросилась ничком на скамью и заплакала, всхлипывая и дрожа, будучи не в силах справиться с собой.

Он побледнел и отвел глаза в сторону. На дорожке между кустами крыжовника показался его отец с пилой; но он был так занят своими делами, что прошел мимо, не подняв на них глаз.

Тогда Эрик достал из кармана свернутую бумажку и, медленно разорвав ее на мелкие клочки, бросил в воду.

— Это новое письмо от Фабиана. Я только что получил его. Ни слова о тебе… как и в прошлый раз. Я только не решался сказать тебе всю правду.

Она приподнялась, села и немного успокоилась.

— Он обижен и хочет испытать меня. Пусть испытывает… Я могу ждать. Со стороны отца он ведет свой род от того древнего сигтунца, который не пожелал покинуть родной город и остался сидеть у горящих развалин. Другие нагрузили остатками своих сокровищ выдолбленный древесный ствол и спустили его на воду, а сами сели в лодки и поплыли следом за ним, чтобы основать новый город, еще богаче прежнего, там, где ствол прибьет к берегу. Но угрюмый упрямец остался на пепелище, твердо решив жить трудами рук своих, только бы не покидать родного места.

— Кажется, так оно и было, Мария… И ты счастлива в своем ожидании?

— Да, — ответила она твердо.

— И готова ждать, сколько бы ни пришлось?

— Готова… И нам с тобой будет жить вдвое радостнее теперь после того, как мы поговорили по душам. Но сейчас мне лучше пойти домой, чтобы никто не увидел меня такой заплаканной.

Она встала и ушла. А он остался сидеть неподвижно, словно погруженный в сон.

За ужином Эрик шутил веселее обыкновенного, ночью же потихоньку выкарабкался из своего ларя и принялся ходить по саду. Он изодрал себе руки о шипы крыжовника, истоптал пионовый куст, так что раздавленные лепестки словно каплями крови усеяли его путь.

— Следовать своему чувству, — говорил он себе, — то же, что следовать своей прихоти. Это так же просто, как поднять воротник, когда тебе холодно, или предпочесть свежее яблоко сморщенному. В один прекрасный день увидишь у своего соседа в кармане прекрасный кошелек, какого нет у тебя, и вот обнимешь соседа за плечи, дружески заглядываешь ему в глаза, а затем под шумок улепетываешь с кошельком в руках, крича: «Во мне вспыхнула великая святая любовь!» И живешь себе припеваючи, пока кошелек не опустеет… Тогда осторожно заменишь его новеньким… Так, что ли, должно быть и в раю любви?.. Двое людей, встретясь, ощущают внезапный укол в сердце, но стоит им обоим продолжать свой путь, они так же быстро забывают один другого и испытывают новый укол. Это постоянно случается и в обществе, и на улицах, и на площадях. Но бывает и так, что эти двое не проходят мимо, а останавливаются и в шутку бросаются в пропасть, но во время стремительного полета вниз уже с ужасом вопят о своем злополучии и жалуются на незаслуженную, плачевную участь… О, да, любовь никогда не приходит заслуженно! Она не торопится с приходом, но, раз уже перешагнет порог, живо завладеет ключами и воцарится в доме, словно злой дух. У нас в церкви есть картина, перед которой все останавливаются. На ней изображен дьявол, который согнул человеческое тело так, что пальцы рук касаются пяток, и крутит на своих вилах это живое колесо, но сам со своей бородкой клином до того похож на безобидного козла, что все смеются над ним, забывая о его стонущей жертве. Никто не понимает значения этой картины, — по моему же, она изображает любовь.

Ветки хлестнули Эрика по лицу, словно розгами; он отскочил в сторону и очутился перед окном Марии. В домике было темно, окно было завешено серою холстиною.

«Она спит себе мирно и спокойно, — подумал он, — в меня одного попала стрела. Когда я давеча заглянул в ее сердце, мне показалось, что я увидел там прекрасный голубой цветок, но с такими нежными корешками, что я в любой момент мог пересадить растеньице в другой сосуд… Каин, Каин!»

В полумраке он заметил за собою красные пятна на песке дорожки и до такой степени был уверен в том, что это кровь, что невольно нагнулся над ними, вглядываясь. Увидав, что это лишь растоптанные лепестки пионов, он горько рассмеялся.

«Нет, я недостаточно тверд в зле, чтобы стать Каином. Но если это любовь, то любовь — самая ужасная тревога и боль, какие могут выпасть человеку на долю. И рай любви в таком случае больше всего соответствует больничной палате. Но должна ли несчастная душа изнывать от муки?.. Быть может, существует такая любовь, которая после первой тяжелой и молчаливой борьбы может дать истинное счастье. Именно та любовь, которая ничего не требует для себя и превращает возлюбленную в невидимое, но постоянно присутствующее существо… причем сама возлюбленная ничего и не подозревает об этом…»

Когда начало рассветать и пора было вернуться к себе, он подумал:

«Хорошо, что у меня нет зеркала. Я знаю, каков бывает вид у влюбленных. Светобоязливые, суженные зрачки, лишенные всякого выражения воли и разума…»

После этой ночи Эрик стал еще почтительнее, но в то же время и еще сердечнее в обращении с Марией, писал на клочках бумаги стихи, в которых воспевал ее совершенства, и так умело прятал их между страницами произведений Стагнелиуса, что, когда читал их вслух Марии, она воображала, что слушает произведения великого поэта. И если случалось в это время упасть на книгу листку с дерева, Эрик так и оставлял листок в книжке на память, вместо закладки.