Александр Вампилов - Утиная охота (сборник) Страница 3

Зилов, в отличие от своих закадычных друзей – Саяпина, Димы, даже романтика Кузакова, – способен с особой правдивостью, социально-нравственной остротой увидеть себя и других в системе общественных отношений, подчеркнуть их бесчеловечность, грубый эгоизм, попрание человеческого достоинства, которые давно стали у нас «нормой» жизни. И здесь он выделяется своим трезвым умом. Несомненно, в его словах нередко звучит голос самого Вампилова.

А. Вампилов один из первых серьезно заговорил о парадоксах социального развития: одни (Саяпин) давно, десятилетиями мечтают об элементарных условиях человеческой жизни (квартире, зарплате, человеческой обстановке), а другим (Зилову) этого уже мало, они от быта «рвутся в небо», хотят узнать: зачем они живут, каково их предназначение в этой жизни? И в силу разницы своего материального положения (даже этой, весьма незначительной!) они, конечно, уже психологические антагонисты. И нет ничего удивительного в том, что Саяпин невольно и безотчетно для себя примеривается к квартире Зилова, в случае если тот действительно покончит с собой, – инстинкт зверя, почуявшего возможность занять высвобождающуюся нору, оказался сильнее человеческих чувств. Но не нам, имеющим прекрасные квартиры и живущим в столицах, осуждать его за это! Это было бы неблагородно и непорядочно и смахивало бы на барское чистоплюйство какого-нибудь Кушака, этого провинциального «главначпупса», пользующегося в жизни режимом наибольшего благоприятствования и обладающего уже всем тем, о чем мог тогда только мечтать «мещанин»: прекрасной квартирой, хорошей зарплатой, машиной, дачей, женой «с сахарными зубами». Но ему и этого мало, и он хлопочет с помощью подчиненного о молодой любовнице. В пьесе Вампилов как раз показал три главных социальных слоя нашего общества тех лет, которые можно условно обозначить как бесквартирный, квартирный и квартирно-машинно-дачный. А между ними еще – множество прослоек.

Какая социальная пестрота! Люди видели все это и не понимали, в каком обществе они живут, а призывы («догоним и перегоним») и обещания («нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме») и вовсе сбивали их с толку, порождая путаницу, странные иллюзии, фантастическое восприятие действительности, пока наконец все это не было «мудро» названо «реальным социализмом», который оказался – как теперь мы были вынуждены признать – застойным. Мы пережили период довольно долгий, занявший жизнь целого поколения, когда в обществе не было никаких четких политических ориентиров, когда критика была без адреса, когда ничто не называлось своими именами, когда все еле барахтались в бюрократическом болоте. А над ним витало этакое розовое теоретическое марево, дурманящее сознание народа. Герои Трифонова, Шукшина, Вампилова – трагические герои этого периода.

Важнейшая мысль, которая по-новому освещает всю личную и общественную драму Зилова, в том, что мужчина перестал получать от женщины духовную помощь, поддержку, что у них не стало «общего дела» на земле – того святого общего дела – служения, для которого и совершаются браки на небесах и о котором мечтала Татьяна Ларина в письме к Онегину.

Любовь без этой веры в высший смысл жизни, без духовной близости и помощи со стороны женщины, ее идеала – того, который вдохновлял сервантесовского Дон Кихота, пушкинского «рыцаря бедного», о котором поет Франц в «Сценах из рыцарских времен» и которому много уделил внимания Достоевский в «Идиоте» (красота и любовь спасут мир, если они проникнутся христианской идеей самоотверженного служения добру, то есть духовному развитию жизни, – вот главный тезис Достоевского), – любовь только физическая, которая была и у Феди, и у Зилова, не спасает мужчину от «безумия», падений и позора, когда он начинает осознавать ложь жизни и пытается бороться с ней, чувствуя, что эта ложь, которой он потворствовал и собственной жизнью, сильно разъела его душу, развратила его самого.

Это взаимное отдаление друг от друга мужчины и женщины, их жизнь с разными автономными центрами, переставшими духовно общаться, влиять друг на друга, чревато гибельными последствиями для жизни общества.

Покушение Зилова на собственную жизнь – тоже один из вариантов выхода из подобного кризиса.

Однако в пьесе есть все основания для оптимистического решения образа Зилова, если не закрывать глаза на те социальные и общественно-политические проблемы, которые за ним стоят. Для этого надо просто пойти за автором, увидеть и правильно оценить его метод изображения действительности.

Пьеса «Утиная охота» уникальна по своим художественным достоинствам, по эстетической чистоте. Нет ни тени конструкции ни в диалоге, ни в обстоятельствах, ни в характерах, ни даже в языке. Все очень узнаваемо, все максимально приближено к жизни. Попадаешь сразу в тот привычный быт средней городской интеллигенции первого поколения, который многим из нас очень знаком, потому что мы сами вышли из этого быта. Поэтому надо совершить известное нравственное усилие, чтобы оторваться от этой жизни и взглянуть на нее с позиций морали.

Драматическая форма ничуть не деформирует, не «сгущает краски», не «драматизирует» жизнь. И вместе с тем она обладает подлинным драматизмом в его поэтическом синтезе, дающем подлинно художественную сценичность.

Если говорить о «загадке» Зилова, то она в том, что в Зилове воплощен не один характер, хотя бы и типичный, а три, пять, семь характеров-типов. Поэтому естественны столь разные и по-своему вполне логичные (хоть и не всегда убедительные) сценические прочтения этого образа.

Это обстоятельство – именно не «многогранность образа», а конгломерат характеров-типов в одном образе (но такой конгломерат, в котором не механическое соединение разнородных, но однотипных черт, а их органическое единство, сливающееся в одно неповторимое лицо – лицо Зилова) – и породило недоумения, перебранку критиков, обвинения автора в неясности, алогичности и многоликости образа Зилова. В пьесе в неподражаемом художественном образе дан синтез черт целого поколения советских людей, выросших и сформировавшихся в эпоху послевоенного материального дефицита, перешедшего в эпоху застоя в тяжелейшую форму и нравственного, духовного дефицита.

Зилов – это в значительной степени сам Вампилов: многие черты автора воплотились в нем, и не только положительные черты.

Зилов – это зеркало, отражающее судьбу не одного поколения, зеркало с прекрасными оптическими свойствами, без каких-либо искажений наших носов и ушей, без карикатурного увеличения или уменьшения нашего естественного роста. Глядя на это наше отражение, нам хочется не смеяться, а плакать.

Жизнь не всерьез. И не от врожденного легкомыслия Зилова, а оттого, что он не находит в окружающей его действительности ничего, что бы его серьезно захватило, направило бы его энергию. Отсюда та мучительная жизнь в ожидании настоящей жизни, которой он живет в пьесе. Ему уже тридцать лет, а она все не приходит. А молодые силы бурлят, требуют реализации, серьезного применения. Цинизм Зилова, его бесцеремонность с начальством— следствие все той же его силы, знание того, кто чего стоит на самом деле.

Чтобы Зилов и подобные ему были счастливы, надо поднять людей на другой уровень экономического, социального и духовного развития (вернее, дать им возможность подняться), чтобы они могли удовлетворять свои потребности на более высоком уровне культуры. Все, чем он сейчас владеет, его не устраивает: не устраивает работа, не устраивает зарплата, не устраивают общественные и производственные отношения, не устраивает семья, жена в этом застывшем, убогом качестве «подруги жизни». И он начинает рушить этот жалкий, застывший и опостылевший ему мир – мир, лишенный развития.

Но «идея развития» – еще не вся идея пьесы. Зилову не хватает в жизни еще чего-то, что, может, поважнее развития как такового. Опять это «что-то» явно не названо в пьесе, но угадывается по многочисленным косвенным указаниям и признакам. Больше всего на свете не хватает ему, оказывается, святынь. Святынь ищет в жизни этот «русский скиталец» и не находит их – ни в личной жизни, ни в общественном труде, ни в общественных отношениях. И только на охоте, соприкоснувшись с Природой, он находит в ней святыни для своей души, которые восстанавливают ее нравственные силы, врачуют ее. Вот почему мотиву утиной охоты отводится в пьесе столь большое место.

Но что такое святыни в данном случае? То, что скрывается за утилитарными функциями и что гораздо выше этих функций во всех проявлениях жизни.

У Вампилова это и святыня любви, и святыня брака: жена – соратница в святом деле – семейном жизнетворческом труде. Святость дела, которому служишь. И эту святыню он жутко профанирует в своем «бюро технической информации», которая вряд ли кому-нибудь помогла «технически».