Александр Островский - Старый друг лучше новых двух Страница 3

Татьяна Никоновна. Да что вы, молоденькая, что ли, рядиться-то?

Пульхерия Андревна. Это, Татьяна Никоновна, не от лет, – это бывает врожденный вкус в человеке; и от воспитания тоже много зависит.

Татьяна Никоновна. Вот и с воспитанием-то беда: затей-то много, а денег нет.

Пульхерия Андревна. Кабы вы понимали, что значит благородная дама, вы бы так не рассуждали; а то вы сами из простого звания, так вы и судите.

Татьяна Никоновна. Я сужу, как умею; а званием своим вам передо мной нечего гордиться, немного вы от меня ушли.

Пульхерия Андревна. Далеко вам до меня; я из вашего-то звания себе прислугу нанимаю.

Татьяна Никоновна. А коли так, я и не знаю, что вам за охота с простыми людьми знакомство иметь! – знались бы только с благородными.

Пульхерия Андревна. Да, уж конечно, у благородных людей совсем другие понятия, чем у вас.

Татьяна Никоновна. Ну, и ступайте к ним, а об нас уж вы не беспокойтесь; мы об вас плакать не будем.

Пульхерия Андревна. Да-с, прощайте! Много я от вас обиды видела, всё переносила; а уж этого не перенесу; после этих слов я у вас оставаться не могу.

Татьяна Никоновна. Вот и прекрасно, так и запишем. Прощайте! И вперед просим не жаловать.

Пульхерия Андревна. Я еще с ума не сошла, чтобы с вами знакомство водить после этого.

Татьяна Никоновна. И очень рады будем.

Пульхерия Андревна (подходя к двери). За дочерью-то бы лучше смотрели!

Татьяна Никоновна. Не ваша печаль чужих детей качать.

Пульхерия Андревна. Уж теперь ни ногой.

Татьяна Никоновна. Скажите, какая жалость!

Пульхерия Андревна уходит.

Татьяна Hиконовна и потом Оленька.

Татьяна Никоновна. Какая ехидная бабенка, просто средств нет! А что ж это у меня Ольга-то делает! Убить ее мало за эти дела. Что она нейдет-то? Благо, у меня сердце-то не прошло. Беда мне с моим характером: расходится сердце, ничем не удержишь.

Оленька входит, раздевается и, плача, садится на свое место.

Ты что же это, сударыня, делаешь? Что ты об своей голове думаешь? Где была, говори сейчас?

Оленька. Ах, маменька, оставьте! Мне и без вас тошно.

Татьяна Никоновна. А! теперь тошно; а то так матери не слушаться! Вот ты и знай! Да ты еще погоди у меня!

Оленька (встает и одевается). Ах, боже мой!

Татьяна Никоновна. Что ты еще выдумала ? Куда это ты?

Оленька. Пойду куда глаза глядят. Что мне за охота брань-то слушать!

Татьяна Никоновна. Что ж, мне тебя хвалить, что ли, за твои дела?

Оленька. Да ведь и бранью-то ничего не поможете. Не маленькая уж я, мне не десять лет.

Татьяна Никоновна. Так что ж мне делать-то, по-твоему?

Оленька (садясь к столу и закрывая лицо руками). Пожалеть меня, бедную.

Татьяна Никоновна (несколько взволнованная). Да… ну что ж… ну… (Молчит несколько времени, потом подходит к дочери, гладит ее по голове и садится подле нее.) Ну что ж там такое у тебя случилось?

Оленька (плача). Да женится.

Татьяна Никоновна. Да кто женится-то?

Оленька. Прохор Гаврилыч.

Татьяна Никоновна. Это Васютин-то?

Оленька. Ну да.

Татьяна Никоновна. Вот видишь ты, вот видишь ты, до чего вас своя-то воля доводит, что значит без присмотру-то жить!

Оленька. Опять вы за свое.

Татьяна Никоновна. Ну, хорошо, ну, не буду.

Оленька. Ведь как божился-то! Как клялся-то!

Татьяна Никоновна. Божился? А! скажите пожалуйста! (Качает головой.)

Оленька. Как же мне было не поверить ему? Разве я тогда понимала людей?

Татьяна Никоновна. Где понимать еще! Какие года!

Оленька (прилегая к матери). Зачем же он обманул меня?

Татьяна Никоновна. А ты думаешь, это ему так и пройдет? Ему самому бог счастья не даст за это. Вот посмотри, что ему это даром не пройдет.

Оленька (взглянув в окно). Ах, бесстыжие глаза! Да он еще сюда идет – хватило у него совести-то! Маменька, пускай он к нам войдет; не идти же мне к нему на улицу со слезами-то!

Татьяна Никоновна. Ну что ж, пускай войдет.

Васютин (в окно). Ольга Петровна, можно войти?

Татьяна Никоновна. Пожалуйте, пожалуйте!

Оленька (умоляющим голосом). Мамшька!

Татьяна Никоновна. Что тебе еще?

Оленька (плача). Маменька, мне стыдно! Уйдите! Как я стану при вас с ним говорить!

Татьяна Никоновна (грозя пальцем). То-то вот ты! Ох ты мне!

Оленька. Маменька!

Татьяна Никоновна. Ну, уж право… уж! Так вот только браниться-то не хочется. (Уходит за перегородку.)

Оленька и Прохор Гаврилыч.

Прохор Гаврилыч (в дверях). Ты, Вавила Осипыч, подожди! Я сейчас. (Входит.)

Оленька. Садиться милости просим.

Прохор Гаврилыч. Нет, я ведь так – на минуточку.

Оленька. Все-таки присядьте, коли вам у нас не противно. Или вы, может быть, уж теперь нас гнушаетесь.

Прохор Гаврилыч (садясь). Да нет. Вот какого роду дело… Вот видишь ты, я сам ей-богу бы никогда, да маменька…

Оленька. Что же маменька?

Прохор Гаврилыч. Все меня бранит за мою жизнь. Говорит, что я неприлично себя веду, что совсем дома не живу.

Оленька (чертит ножницами по столу). Да-с. Вам неприлично себя так вести, вы благородный, служащий…

Прохор Гаврилыч. Ну вот все и пристает ко мне, чтобы я женился, чтобы я жил семейно, как порядочному человеку следует. Ну, понимаешь, все-таки мать.

Оленька. Понимаю-с, как не понять! Так вы хотите маменькино желанье исполнить? Что ж, это очень благородно с вашей стороны, потому что старших всегда надобно уважать. Вы же так свою маменьку любите и во всем ее слушаетесь… Ну, так что же-с?

Прохор Гаврилыч. Ну вот я…

Оленька. И женитесь?

Прохор Гаврилыч. И женюсь.

Оленька. Честь имею вас поздравить! Что же, вы с большим состоянием берете?

Прохор Гаврилыч. Ну нет, не очень.

Оленька. Отчего же так? Вы, в надежде на вашу красоту, могли бы за миллионщицу посвататься. Или вы, может быть, хотите облагодетельствовать собой какую-нибудь бедную барышню? Это доказывает, что у вас доброе сердце.

Прохор Гаврилыч. Какое же тут сердце! Я для маменьки делаю. Конечно, нам с маменькой приятно, что она в пансионе воспитывалась, по-французски говорит.

Оленька. Ну да как же вам, с вашим умом и образованием, да жениться на невоспитанной! Это для вас очень низко! Вот женитесь, будете с своей супругой по-французски и на разных языках говорить.

Прохор Гаврилыч. Да я не умею.

Оленька. Вы притворяетесь, что не умеете. Вы не хотите только перед нами, простыми людьми, своего образования показывать, а перед барышней вы себя покажете.

Прохор Гаврилыч. Так вот я и пришел к тебе…

Оленька. Напрасно себя беспокоили.

Прохор Гаврилыч. Надо же было сказать…

Оленька. Стоит ли вам об нас думать!

Прохор Гаврилыч. Как же не думать! Кабы я тебя не любил; а то ведь я люблю тебя.

Оленька. Очень вам благодарна за вашу любовь!

Прохор Гаврилыч. Ты на меня, Оленька, не сердись: я сам вижу, что поступаю против тебя дурно, даже можно сказать – подло.

Оленька. Коли вы так понимаете об себе, пускай это при вас и останется.

Прохор Гаврилыч. Нет, право, Оленька, я ведь не то что другие: бросил, да и знать не хочет.

Оленька. А вы что же?

Прохор Гаврилыч. Да я все, что тебе угодно. Ты мне скажи, что тебе нужно.

Оленька. Ничего мне от вас не нужно! Вы меня обижать так не смеете. Что же, я вас из-за денег любила? Я, кажется, этого виду не показывала. Я вас любила, потому что всегда знала, что вы на мне женитесь, а иначе я бы ни за что на свете…

Прохор Гаврилыч. Да мне что! Разве я бы не женился? да вот семья-то.

Оленька. Вы должны были это знать.

Прохор Гаврилыч. Как же мне с тобой быть, – я, право, уж и не знаю.

Оленька. Это довольно странно для меня. Вы свое дело сделали: обманули, насмеялись, – чего вам еще нужно? Остается поклон, да и вон. Об чем вам еще беспокоиться! Чтобы я жаловаться не пошла кому-нибудь? Так я за это не возьму миллиона от одного только от стыда.