Александр Образцов - Последние Советы. Прощай, ХХ век! (сборник) Страница 3

Мария Романовна. Женя! (Рюмкину.) Проходите, пожалуйста.

Женя. О-о! (Смотрит на часы.) Армейская точность.

Рюмкин. Поздравляю вас от всего сердца, Женя.

Женя. Да ты проходи! Это ничего, что я так сразу на «ты»?.. Ну и хорошо.

Входят.

Женя. Познакомтесь. Георгий. Рюмкин. Лейтенант.

Гончаров (жмет руку). Борис. Гончаров. Музыкант.

Тереза. Тереза. Шишкова. Санинструктор.

Женя. Не смущайтесь, Георгий. Они придуриваются. Этой мой отец, Петр Иванович. Управляющий трестом. Большой человек. Моя мама, Мария Романовна. Мой дядя, Мстислав Романович. Оба чудесные люди. Ну, и о чем вы тут говорили?

Мария Романовна уходит на кухню.

Тереза. О влиянии музыки на льдообразование в Антарктиде. Борис обнаружил здесь тайную связь.

Гончаров. А что думает по этому поводу Георгий?

Рюмкин. Я… не в курсе.

Женя. Я же сказала, они придуриваются, Георгий.

Рюмкин. Я понимаю. Я просто не в курсе того, как здесь шутят.

Гончаров. Ого. Я так посмотрю, посмотрю и осторожненько уйду в тень.

Тереза. А я не люблю быть в тени. Правда ведь, Петр Иванович, в тени холодно?

Толоконников. В тени холодно, Тереза, но безопасно. Да, вот всё хочу спросить и забываю: откуда у тебя это имя – Тереза?

Тереза. Дурной родительский вкус.

Толоконников. Нет, мне нравится. А то – Маша, Клава, Вера – скучно. Женщина – это праздник.

Гончаров. Интересно, Тереза, как тебя называет твой папа – Тери или Реза?

Тереза. Мой папа, к счастью, меня никак не называет.

Гончаров. Теперь мне надо с удивлением и участием спросить – почему?

Тереза. Мой отец – бич. А чтобы вам было понятнее, поясню, что не бич божий, а просто – бич. Бичи – это те же цыгане. Они ездят по Сибири без имущества, без прописки и пьют. Они уже не помнят ничего и им хорошо.

Толоконников. Хорошо?

Тереза. Хорошо. Мне кажется – хорошо. Ведь они абсолютно свободны. Отец всегда был под каблуком у мамы, и мне было лет четырнадцать, когда он взбунтовался. Он уехал без пальто, в нейлоновой курточке, зимой. И из Красноярска написал совершенно жуткое письмо. Я его прочла. Мне казалось, что я имела на это право. Он назвал маму смертестроительницей. А она детский врач. И еще он написал: «Я сбичуюсь вконец, но не вернусь к тебе, Анна». Стоит ли удивляться после такой фразы, что меня назвали Терезой?

Женя. Я пойду помогу маме, нам немного осталось.

Уходит.

Толоконников. Ну что, молодежь? Торжества задерживаются, может, по маленькой? А? Тереза? Борис?

Достает бутылку коньяка, рюмки.

Гончаров. Я не буду.

Толоконников. Ну вот, начинается. А вы, Георгий?

Рюмкин. Пожалуй.

Толоконников (наливает, смотрит рюмку на свет). Где я ее только не пил. И знаете, что самое приятное в этом деле?.. Это выпить, когда пить категорически запрещено. А? Мстислав? Хлопнешь?

Мстислав Романович. Я бы выпил. Сухого.

Толоконников. Это я мигом оборудую.

Идет на кухню, возвращается.

Толоконников. Ну как не порадеть родному человечку.

Мстислав Романович. Спасибо.

Толоконников режет яблоко на четыре части, кивает, подняв рюмку. Все пьют.

Толоконников. Вар-рварство. Не можем мы пить. А почему? Нет культуры поведения за столом. В армии кто последний, тот посуду убирает. В столовых ножей нет, мяса жуй, как хочешь. В кафе к вину стаканы подают. Порядки… И все-таки, скажу я вам честно, нравится мне это. Нравится и всё. Как представлю только канитель с ножиками, рюмочками, соусниками, салфетками, с палочками – жуть! Нация мы скороспелая и на промежуточных ступенях долго не задерживаемся. Да, ошибаемся. Да, ломимся иногда в открытую дверь. Но это болезнь роста. Это пройдет. Пройдет, Мстислав?

Мстислав Романович. Я не знаю.

Толоконников. А я знаю. Пройдет. Ну, что это вы приуныли? Борис? Ну?

Гончаров. Мне, видимо, надо сказать – ничего я не приуныл. Я задумался.

Толоконников. Вы, Георгий, в каких войсках, если не секрет?

Рюмкин. Я танкист.

Толоконников. О-о! Так я ж тоже танкист! Интересно. Всегда смотрю передачу по утрам об армии. Ох и сила же, а? А красота! Как на параде. Но смотрите. В тридцать девятом, помню, и полеты на бреющем, и танки сомкнутым строем… Что?

Рюмкин. Как бы вам сказать… Не ушли еще люди, которые всё это помнят, а значит – смотрят, приглядывают.

Толоконников. А уйдут?

Рюмкин. А уйдут – мы будем помнить.

Гончаров. А как вы думаете, Мстислав Романович? Если всех людей без исключения в детстве привязывать к партам и кормить их отборной поэзией и музыкой, станут они жрать друг друга, когда подрастут?

Мстислав Романович. Если привязывать…

Гончаров. По-моему, станут. Что же будем делать? Смотреть, приглядывать за танковыми войсками? Играть по абонементам и писать по подписке? Пора бы уж всё это… решить. Время какое-то… дрожащее. Как марево. А в мареве – то ли шлемы, то ли тюльпаны, то ли тарелки летают…

Толоконников. Вот видите, Георгий, люди искусства наш разговор по-своему видят. Образы у них сразу… рождаются.

Тереза. Нет, Петр Иванович, он хорошо сказал о мареве. Действительно, понятия сейчас как-то размываются, да?

Рюмкин. Понятия не могут размываться. Это представления размываются, представления о предметах и идеях.

Гончаров. Ну вот, и последний штрих. Полотно готово. Коллективный портрет эпохи.

Толоконников. Ох, и большие вы любители пошутить. Все у вас шуточки, смешки, все вы недоговариваете, петляете, как специально. Как вот это понимать – полотно готово? Как?

Гончаров. Это в том смысле, что очередной цикл нашего разговора завершен.

Толоконников. Ах, как гладко! Р-раз – и поставил всех на место!

Тереза. Два, и три, и четыре, и пять! Я иногда думаю – почему мужчины совершенно забывают о присутствии женщин? И мне кажется, что мы сами виноваты, сами слушаем эти разговоры, делаем умные глаза и сами же страдаем, когда нас начинают принимать за что-то такое… в очках и в гольфах. Петр Иванович, вот от вас я, честное слово, не ожидала!

Толоконников. Виноват. Каюсь, солнышко!

Рюмкин, стараясь сделать это незаметно, выходит из комнаты.

Рюмкин. Женя, можно тебя на минутку?

Женя (выходя в прихожую). Что?

Рюмкин. Я должен попрощаться и… попросить прощения. Не надо было мне приходить.

Женя. Почему?

Рюмкин. Надо идти. Сначала мне показалось, что мой приход… Не знаю, как и выразить… Что он касается одного меня… что я один буду чувствовать себя неловко, это не страшно, но… здесь все так завязывается. Я пойду.

Женя. Завязывается не из-за тебя, Георгий, и об этом даже говорить не стоит. Я пригласила тебя на свой день рождения и отпустить могу одна я. Так?

Рюмкин. Но…

Женя. Ты скажи – так?

Рюмкин. Так.

Женя. И я тебя не отпускаю. Вопросы есть?

Рюмкин. Нет.

Женя. Исполняйте.

Женя идет в кухню, Рюмкин возвращается в комнату. Его встречает взгляд Гончарова, не вопросительный, а скорей оценивающий. Рюмкин в ответ вдруг виновато улыбается и пожимает плечами. Гончаров выходит в прихожую.

Гончаров. Женя!

Женя снова в прихожей.

Гончаров. Что это за воин? Что вообще происходит?

Женя. Это мой знакомый.

Гончаров. Не понял.

Женя. Шел человек по улице. Мимо парикмахерской. Увидел меня и остолбенел. Впервые, заметь, была причиной остолбенения.

Гончаров. Хорошо. Шел я. Мимо цирка. Выходит белый медведь и предлагает лишний билетик.

Женя. Что ты, в самом деле? Просто, понимаешь? просто мне стало очень хорошо. И ничего не было и не будет. Теперь понял?

Гончаров. Теперь понял. Действительно, как просто. Всё очень хорошо. И просто. Шел человек, зашел на огонек, мило посидели и разошлись. Кто с кем.

Женя. Сегодня мне двадцать лет, Боря.

Гончаров. А через год будет двадцать один.

Женя (ласково). Перестань, Боря.

Гончаров. Тубо, Боря. Всё в порядке. Очень мило. Кто с кем.

Входит Тереза.

Гончаров. Тереза!