Виктор Елманов - Это я, сразивший чудовищ! Страница 3

Работы Н. Шувалова: «Моцарт и Сальери», иллюстрация к «Братьям Карамазовым», портрет «Иван Грозный».

Голос за кадром:

– В эти последние годы жизни талант Николая Шувалова прорывается в новые художественные пространства. Казалось, трагедия утраты близкого друга преодолена.

Второй «Автопортрет с бабочкой на плече». Наезд на бабочку.

Голос за кадром:

Но продуман распорядок действий,И неотвратим конец пути.Я один, все тонет в фарисействе.Жизнь прожить – не поле перейти.

Автопортрет Н. Шувалова «Час пробил!».

Голос за кадром:

– 3 декабря 1883 года Шувалов рисует тушью автопортрет с загадочной для всех подписью: «Моему другу дорогому час пробил!». Чуть меньше двух месяцев оставалось до этого часа. 24 января, в канун Татьянина дня этот час пробил.

6

Ступеньки лестницы в музее.

Голос за кадром:

– После обсуждения выставки Виктора Каткова художники, в их числе и Николай Шувалов, отправились в худфонд.

Здание худфонда. Табличка «Костромская организация Союза художников». Дверь, узкий коридор, деревянная лестница на второй этаж, коридор, небольшой кабинет, стол, стулья вокруг него.

Сергей Румянцев (на полумиксе):

– Мы с супругой посидели примерно час…

Виктор Катков (на полумиксе):

– Я помню, он, значит, засобирался… Вечером было, семь-восемь вечера… Он был нормальный. Я: «Может вас проводить?» Он: «Нет, нет, я один. Тут рядом»… Тем более он был совершенно нормальный… Такой какой-то очень молчаливый был…

Виктор Игнатьев (на полумиксе):

– Николай вышел из троллейбуса, перешел дорогу, зашел в «Океан», взял вина и почему-то поехал автобусом за Волгу. Не троллейбусом, а автобусом. И вышел тут же сразу на остановке, которая первая у моста. И почему-то оказался внизу, у Волги, где-то там строения, где рабочие, тем более зимой рабочих и не могло быть. Он там распил с кем-то одну из бутылок, вторую он оставил этим рабочим…

Сергей Румянцев:

– Звонит мне Смирнов Герольд Васильевич, брат Мирошниковой: «Сережа, ты знаешь, беда…» Я спрашиваю: «Какая?» «Коля-то замерз Шувалов…» Вот…

Автопортрет «Час пробил!».

Голубь на перилах балкона мастерской Сергея Румянцева.

Сергей Румянцев:

– И у меня дочка, Марина: «Папа, я его видела вчера, в часов десять вечера. Он выходил из троллейбуса, у моста, пьяный, что-то с кем-то спорил…» Она даже запомнила фразу: «Вы не компетентны». Вот все…

Виктор Игнатьев:

– На утро, двадцать пятого января, в Татьянин день, на лыжне его нашел лыжник. Он лежал на спине уже совершенно замерзший…

Текст сначала на черном фоне, потом на фоне лилово-красной полосы заката морозного дня и сиренево-серых облаков.

«Лыжню во многих местах перемело снегом. Сугробы были жесткими, плотными. Ветер не утихал. Причудливые сиреневые облака неслись по краю неба…»

7

Съемка с обсуждения выставки 1980 года. Шувалов что-то говорит.

Голос за кадром:

– Для многих такой вот трагический исход Шувалова был полной неожиданностью. Но для него самого смерть, скорее всего, была предрешена.

Худфонд. Художник Николай Смирнов.

Николай Смирнов:

– «Я, – говорит, – жить не хочу». Я говорю: «Чего, чего ты придумал? Ты большой человек, нужен Костроме, нужен России». В таком смысле был разговор. То, что он решил, это уже было предопределено. А потом, он искал повод, а повод всегда находится…

Кадры с обсуждения выставки в 1980 году. Шувалов что-то говорит.

Голос за кадром:

– Сам Николай Шувалов, если в беседах затрагивалась тема исхода, был убежден, что смерть – это переход из одного состояния в другое.

Работа Н. Шувалова «Портрет матери».

Голос за кадром:

– Он не признавал бесследного исчезновения человека, его внутреннего мира или, как принято говорить, души. И, возможно, в ту январскую ночь он решил сам, не дожидаясь срока истечения своей жизни, переступить черту, разделяющую две стороны бытия.

Автопортрет «Моему другу…»

Первый «Автопортрет с бабочкой на плече». Наезд на бабочку.

Голос за кадром:

– Что ему снилось в том последнем сне? Лица людей, замыслы новых работ, звуки музыки? Никто и никогда этого не узнает.

Бабочка словно срывается с плеча и уносится вверх, в черное пространство.

Голос за кадром:

– Разве что бабочка, которая, вспорхнув с плеча в пространство космоса, унесла на своих крыльях его тайну.

Текст на черном фоне:

«Его нашли замерзшим на лыжне холодным, ветреным январским утром…»

Табличка на столбе: «Остановка Пантусовская».

В черно-белом негативе: нижние ветви дерева с трепещущими листьями; качающееся, словно палуба корабля, поле; «перечеркивающие» друг друга стебли травы; одинокие стебельки на фоне неба.

Карьер

Выжженная земля. Обгорелые страницы газет, обломки детских игрушек, из-под них торчат куски колючей проволоки.

Голос за кадром:

– Господи! Зачем ты даешь нам войны? Зачем подвергаешь нас этим страшным испытаниям? За какие грехи тяжкие льется кровь наша? В чем провинились мы пред Тобой?

Круговая панорама глиняного карьера.

Голос за кадром:

– Это, конечно, не тот карьер, или как называет его в своей книге воспоминаний Александр Васильевич Калашников – Уманская яма. Ну да не в этом дело. А дело в том, что в августе сорок первого, на юге Украины, неподалеку от города Умани, в глиняном карьере, размеры которого во много раз больше этого, оказались свыше пятидесяти тысяч наших военнопленных… Свыше пятидесяти тысяч!..

Плен

Квартира Калашникова. Александр Васильевич сидит за столом. Перед ним на столе пишущая машинка.

Голос за кадром:

– Александр Калашников тоже попал тогда в этот карьер. Случилось это так: четвертого августа сорок первого года его ранило, а на следующее утро он и другой раненый, который представился как Яшка-моряк из Баку…

А. Калашников:

– У него было ранение (показывает на свою руку) вот здесь, повыше, до самой кости все вырвано и там его беспокоили опарыши, вот эти черви белые, толстые. Они ему не давали спокойно даже посидеть. Он всю ночь ходил… Я хоть прикорнул немножечко, – прямо на полу, там ничего не было. Прямо на чистом полу… А утром он пошел, не вытерпел, рано-рано утром пошел и вскоре вернулся возбужденный и говорит: «Всё! Все снялись. Мы остались одни, никого нету!..» Ну, мы-то уже знали, что кольцо сжимается и предчувствие, конечно, было, что может быть плохо кончится… И что нам оставалось делать? Ну, вышли на улицу, думали, в доме нас все равно найдут, если чего. Может скрыться куда? А по селу уже пули свистят, можно и шальную поймать. И тут как раз у нас на пути два таких, знаете, на поверхности земли погребы сделаны. Закрыты землей, такой треугольный шалашик и туда дверка.. И там холодно, туда продукты кладут селяне. И вот мы туда забрались в один из них. Сидели там не очень долго. Слышим – бой идет во всю уже на дальнем конце села, потом ближе к нам. А потом открывается дверка и большой, здоровый – банально, но это было действительно так – рыжий немец. С закатанными рукавами и с автоматом, на шее висит. Долго он всматривался, солнышко там, не мог разглядеть. Разглядел. «Рус, раус!» Выходи.

Фотография Калашникова в военной форме.

А. Калашников:

– На другой день, по-моему, нас повезли. На машину, крытый фургон такой, погрузили и повезли. Недолго мы ехали, привезли вот в эту яму. Так я там и оказался. Там уже много было…

Уманская яма

Квартира Калашникова.

Голос за кадром:

– На ваш взгляд, сколько там было военнопленных?

А. Калашников:

– Трудно сказать, сколько было. Вы представдяете, яма полтора-два километра по окружности. Если взять – это все-таки большая площадь, да? Сколько туда можно загнать народу?.. Все кишело сплошь. Ну, там, в яме, куда хочешь иди, а выйти нельзя – прямые стены…

А. Калашников открывает записную книжечку, находит в ней рисунок – схему Уманской ямы. Крупный план рисунка – схемы.

Голос А. Калашникова за кадром:

– С одной стороны только маленький отлог, но тут солдаты с пулеметами. Пулеметы были и по периметру.