Француз - Виктор Иванович Калитвянский Страница 3

Ну, отец видит, что никуда не деться и говорит мне: иди-ка ты, сынок, сходи. Может, и правда, прогонят большевиков, так нам зачтется. Не высовывайся, под пули не лезь, начальство слушайся. Москва недалече, глядишь, к масленице вернёшься, а я тут пока один колёса погну…

Ну, я пошёл. А куда деваться?

Дали мне шинель, показали, как из винтовки стрелять. Дело нехитрое. Толку, правда, немного, потому как попасть я мог разве что в белый свет…

Уж не знаю почему – поставили меня денщиком ротного командира. Тут мне повезло, капитан Муромцев был мужчина спокойный, солдат по морде не лупцевал и даже не ругался последними словами. Только если совсем уж что-нибудь эдакое – так посмотрит, что хоть под землю провались…

В бою капитан не робел. Наоборот, делался таким весёлым-весёлым… Станет на одно колено, в бинокль смотрит да что-то напевает. Пуля просвистит – он и ухом не ведёт. А у меня душа – в пятки… Лежу, носом в землю, господа поминаю, маманю, всех святых…

Должность свою я старался исполнять на совесть: и порядок, и поесть вовремя, и поручения разные от капитана донести куда надобно… Один рядовой, Митька, земляк из соседнего уезда, всё меня подначивал. Будто бы я аки молния по командирским приказам ношусь, рота не успевает башкой вертеть… А что ж не помочь хорошему человеку?.. Как-то раз подслушал я разговор капитана с другим ротным, ротмистром. Они ночью выпивали, а я им закуску таскал… Так вот, ротмистр говорил, что вся беда в России от того, что мало пороли да ссылали, что нужно простонародье в полной строгости держать. На что наш капитан смеялся и отвечал в таком разе, что – как же его, народ-то, взять в полную строгость, когда он того уже не хочет… Может, оттого и настала революция, что вместо того, чтобы учить народ и делать его ровней, пороли да ссылали? Ротмистр на слова про «ровню» ругался и грозил, ежели Москву возьмут, всех смутьянов на бульварах развесить… Я, помню, удивился: что это за бульвары такие, на которых людей развешивают?..

Ну, Москву Май-Маевский не взял, а заместо того, наоборот, пошли мы назад, на юг, потому что красные давили вовсю. А мы с Митькой всё судили да рядили – что же нам делать? То ли сбежать и – по домам, то ли дальше уходить вместе с белой армией. То есть, всё дальше от Липовицы…

Митька – мне: а кому ты нужен в Липовице? Земли тебе все одно не достанется, потому как старшие братья загребут. Ты им не нужен вовсе… Маманя с отцом тебя, конечно, ждут, живого, а братаны – те нет, ты им лишний. А фронтовики? Они, небось, теперь все большевиками стали. Думаешь, они тебе в укор не поставят, как ты к Деникину пошёл?..

А я ему: так разве ж я своей волей, то ж мобилизация, я за старших, за все семейство пошел…

А Митька мне: большевики тебе скажут, дескать, коль не своей волей, так надо было перебежать к ним, красным то есть. А теперь ты вражина, и с тобой будет разговор простой…

На этом он меня, конечно, всегда побивал, потому что от фронтовиков я ничего хорошего не ожидал.

Все не могли мы с ним решить, как нам поступить. И вдруг, под Воронежем, пропал Митька. Утром был, а к обеду его не нашли. Ага, – подумал я, – он решил без меня дать дёру… Обиделся я на него, но тут ранило капитана Муромцева, стал он без сознания, и полковой командир велел мне за ним ходить, как за родной матерью. Ну что делать, так я и ходил за капитаном, пока он не выздоровел. Совестно было его бросить. Он, бывало, дремлет, а я рядом на телеге сижу и песню какую нить затяну – не слышно шума городского или раскинулось море широко. Он вроде спит, а потом скажет: давай – не для меня…

Я ему всегда до конца не допевал -

А для меня – кусок свинца,

Он в тело белое вопьется,

И слезы горькие прольются:

Судьба такая у меня.

А раз – забыл. Гляжу – а у него слезинка из закрытого глаза скатилась на щеку…

Встал на ноги капитан только после Ростова, когда мы уже шли к Новороссийску. А там – полный беспорядок. Всё перемешалось, никого не найти, из-за гор канонада слышна ночью, все бегают, матерятся. И передают от одного к другому, что красные рубят нашего брата беспощадно…

Капитан Муромцев пошёл к начальству разбираться, а я – первым делом к морю, посмотреть: что это такое – море? После нашего пруда в Липовице повидал я две реки – Воронеж и Дон, но море, конечно, не сравнить. Волны – в два аршина. Бегут на тебя, бегут, как будто кто их гонит, – то ли царь морской, то ли сам господь небесный…

Я даже попробовал этой морской воды. А она – холодная и как бы рассолом сладким отдаёт…

Вернулся капитан от начальства, пошли мы в трактир, поесть. И говорит капитан: через два часа уходит корабль на Крым. Так что решай: либо со мной, либо положись на волю божью и милость большевиков. А они, говорит, будут здесь дня через два…

В общем, ушёл я с капитаном Муромцевым в Крым, и там мы ещё полгода проваландались. И опять я гадал, что мне делать: возвращаться в Липовицу через большевиков или бежать дальше в туретчину… Я говорю капитану: что за Константинополь такой, что мы там забыли, кому мы там нужны? А он усмехается, дескать, мы теперь никому не нужны, а там хоть живы будем… Вон, красные с севера жмут, и теперь уже, ясное дело, сбросят нас в Черное море, порубив предварительно на кусочки… Это он, капитан, в подпитии так выражался… А так, коли уйдём в туретчину, – глядишь, мир посмотрим. А уж совсем будет невмоготу – можно и вернуться, когда война кончится, никуда твоя Липовица не денется, она триста лет стояла и ещё столько же простоит… Это мне, говорит капитан, назад хода нет, а тебя, может, и простят большевики.

Куда мне было деваться от капитана Муромцева? Ушел я с ним в Константинополь этот самый Стамбул, турок посмотрел и турчанок. А уже из туретчины пошли мы в Африку, в порт Бизерту, через все море, которое называется средиземным. Теперь уж море было теплое, и купался я в нём