Надежда Тэффи - Алмазная пыль (сборник) Страница 32

По этому поводу С. А. Балавинский, сжигая папиросу за папиросой, рассказал, что Зинаида Гиппиус, прочитав эти в конце концов безобидные строчки, пришла в такую ярость, что тут же разразилась по адресу бедной супруги Н. М. Минского весьма недружелюбным экспромтом:

Прочитав сие морсо,Не могу и я молчать:Где найти мне колесо,Чтоб ее колесовать?..

– Пристрастная и злая! – тихо промолвила Наталия Васильевна, утопая в табачном дыму своего кавалера справа.

– А вот и стихи Тэффи, я их очень люблю, хотя они чуть-чуть нарочиты и театральны, как будто написаны под рояль, для эстрады, для мелодекламации. Но в них есть настоящая острота, то, что французы называют vin triste, печальное вино…

– Графинюшка, ради Бога, прочитайте вслух… – собравшись в тысячу морщин, умолял Балавинский.

– Сергей Александрович, если вы меня еще раз назовете графинюшкой, я с вами разговаривать не стану! – с несвойственной ей резкостью осадила старого чичисбея жена Толстого.

Но потом смилостивилась, чудесно улыбнулась и под шум расползавшегося по углам муравейника стала тихо, без подчеркиваний и ударений, читать:

Он ночью приплывет на черных парусах,Серебряный корабль с пурпурною каймою.Но люди не поймут, что он приплыл за мною,И скажут: «Вот, луна играет на волнах…»

Как черный серафим три парные крыла,Он вскинет паруса над звездной тишиною.Но люди не поймут, что он уплыл со мною,И скажут: «Вот, она сегодня умерла».

Через тридцать лет с лишним, измученный болезнью, прикованный к постели, Иван Алексеевич Бунин, расспрашивая о том, как было на rue Daru, хорошо ли пели и кто еще был на похоронах Надежды Александровны, с трогательной нежностью и поражая своей изумительной памятью, вспомнит и чуть-чуть глухим голосом, прерываемым приступами удушья, по-своему прочтет забытые стихи, впервые услышанные на улице Vignon, когда все, что было, было только предисловием, вступлением, увертюрой, как говорил сенатор Носович…

Но три десятилетия были еще впереди…

Генерал Игнатьев еще не уехал с Наташей Трухановой в Россию, чтоб верой и правдой служить советской власти.

Алексей Николаевич Толстой, уничтожавший Тэффины птифуры, тоже еще был далек от Аннибаловой клятвы над гробом Ленина.

А с прелестных уст Наталии Крандиевской еще не сорвались роковые, находчиво подогнанные под обстоятельства времени и места слова, которые я услышал в Берлине, прощаясь с ней на Augsburgerstrasse и в последний раз целуя ее руку:

– Еду сораспинаться с Россией!

…Яковлев уложил карандаши, но показать набросок ни за что не соглашался.

Тэффи облегченно вздохнула и вернулась к гостям.

Было уже поздно. В открытые окна доносилась музыка из соседнего ресторана.

Все почему-то сразу заторопились, шумно благодарили хозяйку, давали друг другу адреса, телефоны, уславливались о встречах, о свиданиях.

Смотр, объединение, начало содружества, прием, файф-о-клок – все удалось на славу.

Перед картой России

В чужой стране в чужом, пыльном домеНа стене повешен Ее портрет,Ее, умершей, как нищенка, на соломе,В муках, которым имени нет.

На лик Твой смотрю, как на икону.Да святится имя Твое, убиенная Русь!Одежду Твою рукой тихо тронуИ этой рукой перекрещусь.

Тоска

Не по-настоящему живем мы, а как-то «пока»,И развилась у нас по родине тоска,Так называемая ностальгия.Мучают нас воспоминания дорогие,И каждый по-своему скулит,Что жизнь его больше не веселит.Если увериться в этом хотите,Загляните хотя бы в «The Kitty».Возьмите кулебяки кусок,Сядьте в уголок,Да последите за беженской братией нашей,Как ест она русский борщ с русской кашей.Ведь чтобы так – извините – жрать,Нужно действительно за родину-матьГлубоко страдать.И искать, как спириты с миром загробным,Общения с нею хоть путем утробным.

Тоскуют писатели наши и поэты,Печатают в газетах статьи и сонеты.О милом былом,Сданном на слом.Lolo хочет звона московских колоколен,Без колоколен Lolo совсем болен.Аверченко, как жуир и франт,Требует – восстановить прежний прейскурантНа все блюда и на все вина.Чтобы шесть гривен была лососина,Два с полтиной бутылка бордоИ полтора рубля турнедо.Тоже Москву надоИ Дону Аминадо.Поет Аминадо печальные песни:Аминадо, хоть тресни,Хочет жить на Пресне.А публицисты и журналисты,И лаконичны и цветисты,Пишут, что им нужен прежний быт,Когда каждый был одет и сыт.(Милые! Уж будто и в самом делеВсе на Руси, сколько хотели,Столько и ели?)

У бывшего помещика ностальгияПринимает формы другие:Эхма! Ведь теперь осенняя пора!Теперь бы махнуть на хутора!Вскочить бы рано, задолго до света,Пока земля росою одета,Выйти бы на крыльцо,Перекинуть бы через плечо ружьецо,Свистнуть собаку, да в полеЗа этими, ушастыми… как их… зайцы, что ли…Идти по меже. Собака впереди.Веет ветерок. Сердце стучит в груди…Вдруг заяц! Тубо! Смирно! Ни слова!Приложился… Трах! Бац! Готово! —Всадил дроби зарядПрямо собаке в зад.А потом вечерком в кругу семейном чинномВыковыривать дробинки ножом перочинным…

Ну что же, – я ведь тоже проливала слезыПо поводу нашей русской березы:«Ах, помню я, помню весенний рассвет!Ах, жду я, жду солнца, которого нет…Вижу на обрыве, у самой речкиТеплятся березоньки – Божьи свечки.Тонкие, белые – зыбкий сонПечалью, молитвою заворожен.Обняла бы вас, белые, белыми руками,Пела, причитала бы, качалась бы с вами…»

А еще посмотрела бы я на русского мужика,Хитрого, ярославского, тверского кулака,Чтоб чесал он особой ухваткой,Как чешут только русские мужики —Большим пальцем левой рукиПод правой лопаткой.Чтоб шел он с корзинкой в Охотный ряд,Глаза лукаво косят,Мохрится бороденка:– Барин! Купи куренка!– Ну и куренок! Старый петух.– Старый?! Скажут тоже!Старый. Да ен, може,На два года тебя моложе!

Эх, видно, все мы из одного теста!Вспоминаю я тоже Москву, Кремль, Лобное место…Небо наше синее – синьки голубей…На площади старуха кормит голубей:«Гули-гули, сизые, поклюйте на дорогу,Порасправьте крылышки, да кыш-ш… прямо к Богу.Получите, гулиньки, Божью благодатьДа вернитесь к вечеру вечерню ворковать».… – Плачьте, люди, плачьте, не стыдясь печали!Сизые голуби над Кремлем летали!..

Я сегодня с утра несчастна:Прождала почты напрасно.Пролила духов целый флаконИ не могла дописать фельетон.От сего моя ностальгия приняла новую формуИ утратила всякую норму,Et ma position est critique[19].Нужна мне и береза и тверской мужик.И мечтаю я о Лобном месте —И всего этого хочу я вместе!Нужно, чтоб утолить мою тоску,Этому самому мужикуНа этом самом Лобном местеДа этой самой березыВсыпать, не жалея доброй дозы,Порцию этак штук в двести.Вот. Хочу всего вместе!

Lolo

В гостях у Тэффи

Из летних «переживаний»

…Небес «лазурная эмаль»И всплески моря надоели.В ленивом сне ползли недели…И вдруг – от Тэффи карт-посталь[20]!Жена читает вслух: «На пляже,В Жуан-ле-Пэн вас ждут: козри[21],Обед и Тэффи»… Года триМы не видались… Тэффи – та же:Жива, свежа, полна огня.Глядит пытливо на меня,Не без сочувственного вздоха:– «Ну, как?» – «Да так… довольно плохо»…– Жара, я думаю, вредит?– Все, все вредит мне, cara mia[22], —Невроз, склероз, миокардит,И бремя лет, и ностальгия…А вы? Откройте ваш секрет:Вы за три года, в самом деле,На десять лет помолодели…И ваш кокетливый берет,И молодой загар, ей-Богу,В моей груди зажгли тревогуИ сладкий трепет прежних лет…

– «Ах, не волнуйся, ради Бога, —Кричит жена притворно-строго, —Забыл, что слово дал врачу?»…И я, не кончив монолога,Меланхолически молчу…Обед – в уютном ресторанеНа поплавке. Как на экранеВ окне серебряный прибойИ небо в дымке голубой.Мы (Тэффи в легком туалете,В глазах – сияние небес),Уничтожая буйабес,Ведем беседу о диете…Соля редиску, мистер ПольСказал: – «Всего вреднее – соль,От соли в почке боль тупая,Приходит в раж кишка слепая»…– «А перец?! Перец – это яд:Рискнешь – в печенке сущий ад, —Скулишь всю ночь, не засыпая!» —Пропела Тэффи свой ответ,Обильно перцем посыпаяСвой «конферанс» и винегрет.Вкушая острую приправу,Мы позлословили на славу,Похохотали вволю, всласть…(Под поплавком стонала снасть).От шуток Тэффи всем досталось…И так нам славно хохоталось,Что на вокзал, забыв тоску,Попали к третьему звонку.

Passiflora