Борис Акунин - Весь мир театр Страница 33

Первый признак исцеления наметился, когда Эрасту Петровичу вдруг пришло в голову посмотреться в зеркало. В обычной жизни он уделял немало внимания своей внешности, а тут за две с лишним недели ни разу не причесался.

Посмотрел — ужаснулся (тоже обнадеживающий симптом). Волосы свисают, почти совсем белые, а борода, наоборот, сплошь черная, ни одного седого волоска. Не лицо, а рисунок Бердслея. Благородный муж не опускается до свинства даже при самых тяжких обстоятельствах, сказал мудрец. «А в твоих обстоятельствах ничего тяжкого нет, — укорил Фандорин свое отражение. — Просто временный паралич воли». И немедленно понял, каким должен быть первый шаг для восстановления самоконтроля.

Уйти из дома, чтобы не видеть Масу и не слушать его рассказов про Элизу.

Эраст Петрович привел себя в порядок, оделся со всей тщательностью и вышел прогуляться.

Оказывается, пока он сосал лапу в своей берлоге, осень сделалась в городе полновластной хозяйкой. Перекрасила деревья на бульваре, промыла дождями мостовую, высветлила небо в пронзительно-лазурный цвет и пустила по нему орнамент из улетающих к югу птиц. Впервые за эти дни Фандорин попытался спокойно проанализировать случившееся.

Причины две, говорил себе он, расшвыривая тростью сухие листья. Возраст — это раз. Я слишком рано вознамерился похоронить чувства. Они, как гоголевская Панночка, выпрыгнули из гроба и напугали меня до полусмерти. Странное совпадение — это два. Эраст и Лиза, годовщина, «день памяти Елисаветы», белая рука в луче прожектора. Ну и третье — театр. Этот мир, подобно болотным испарениям, отуманивает голову и придает всем предметам искаженные очертания. Я отравился этим пряным воздухом, он мне противопоказан.

Размышлять и выстраивать логическую линию было отрадно. Эрасту Петровичу делалось лучше с каждой минутой. А недалеко от Страстного монастыря (он сам не заметил, как дошагал до этого места по Бульварному кольцу) произошла случайная встреча, которая окончательно направила больного на путь выздоровления.

От размышлений его отвлек грубый вопль.

— Хам! Скотина! Гляди, куда едешь!

Обычная история: лихач проехал близ тротуара по луже и окатил прохожего с ног до головы. Забрызганный господин (Фандорину было видно лишь узкую спину в крапчатом пиджаке и серый котелок) разразился руганью, вскочил на подножку и принялся охаживать мужичину палкой по плечам.

Извозчик обернулся и, должно быть, мигом определил, что перед ним птица небольшой важности (как известно, лихачи на этот счет психологи), а поскольку был вдвое шире агрессора, вырвал у него палку, переломил ее пополам и схватил обрызганного за грудки, да занес здоровенный кулак.

Все-таки полвека без крепостного рабства до некоторой степени размыли границы между сословиями, отрешенно подумал Эраст Петрович. Представитель низшего класса в 1911 году уже не позволяет господину в шляпе безнаказанно чинить над собою расправу.

Господин в шляпе задергался, пытаясь вырваться, повернулся в профиль и оказался знакомым — то был актер на амплуа злодеев и интриганов Антон Иванович Мефистов. Фандорин счел своим долгом вмешаться.

— Эй, бляха 38–12! — закричал он, перебегая улицу. — Руки не распускать! Сам виноват!

«Психологу» довольно было одного взгляда, чтобы понять: а вот этому человеку перечить не надо. Извозчик выпустил Мефистова и сказал, проявив похвальное намерение бороться за свои права цивилизованным образом:

— А я его к мировому! Ишь, палкой драться! Нет такого обычая!

— Это п-правильно, — одобрил Эраст Петрович. — Его оштрафуют за побои, а тебя за испорченное платье и сломанную трость. Сочтетесь.

Извозчик поглядел на брюки Антона Ивановича, что-то прикинул, крякнул и хлестнул свою лошадку.

— Здравствуйте, господин Мефистов, — поздоровался тогда Фандорин с бледным «злодеем».

Тот воскликнул, грозя кулаком вслед коляске:

— Скот! Пролетарий! Если бы не вы, я бы ему всю морду расквасил… Впрочем, спасибо, что вмешались. Здравствуйте.

Он вытирал платком одежду, костлявая физиономия дергалась от злости.

— Помяните мое слово, если Россия от чего-то погибнет, то исключительно от хамства! Хам на хаме сидит и хамом погоняет! Сверху донизу сплошные хамы!

Впрочем, он довольно быстро успокоился — все-таки актер, существо с чувствами бурными, но неглубокими.

— Давно вас не видно, Фандорин. — Оглядел Эраста Петровича получше, впавшие глазки блеснули любопытством. — Эк вы подурнели. Стали на человека похожи, а то были как картинка из дамского журнала. Болеете, что ли? Ваш японец не говорил.

— Болел немного. Теперь почти з-здоров.

Встреча была Фандорину неприятна. Он коснулся пальцами цилиндра, собираясь откланяться, однако актер схватил его за рукав.

— Слыхали наши новости? Скандал! Порнография! — Ящероподобное лицо просияло счастьем. — Красотка-то наша, недотрога, принцесса египетская как осрамилась! Я об Элизе Альтаирской, если вы не поняли.

Но Фандорин его отлично понял. Понял он и то, что случайная встреча произошла неспроста. Сейчас он узнает нечто важное, и это, возможно, ускорит выздоровление. Однако грубость в ее адрес спускать было нельзя.

— Отчего вы так злобно отзываетесь о госпоже Альтаирской-Луантэн? — неприязненно спросил он.

— Оттого что я терпеть не могу красоток и всяческих красивостей, — объяснил Мефистов с большой охотой. — Один некрасивый писатель сказал глупые слова, которые всякие болваны без конца повторяют: «Красота спасет мир». Брехня-с! Не спасет, а погубит! В вашей пьеске об этом замечательно изложено. Настоящая красота не мозолит глаза, она сокрыта и доступна немногим избранным. Профану и хаму она не видна! Первое впечатление от мощного, новаторского произведения искусства — страх и отвращение толпы. Будь моя воля, на каждое смазливое личико я ставил бы огненное клеймо, чтоб оно не сияло своей конфетной миловидностью! Я бы перестроил пышные дворцы в конструкции из железа и бетона! Я бы вытряс заплесневелую чепуху из музеев и…

— Не сомневаюсь, именно так бы вы и поступили, будь ваша воля, — перебил его Фандорин. — Однако что все-таки случилось с госпожой Альтаирской-Луантэн?

Антон Иванович затрясся в беззвучном хохоте.

— Застигута с обожателем в пикантнейшей позе! У себя в гостиничном номере! С гусарским корнетом Лимбахом, юным адонисом. Она почти без ничего, а любовник стоит на коленках, весь влез к ней прямо под рубашечку и знай нацеловывает. Говорю вам — порнографическая открытка!

— Не верю, — глухо сказал Эраст Петрович.

— Сам бы не поверил. Но гусар к ней не втихомолку проник — полгостиницы в любовном раже разнес. А непристойную сцену собственными глазами видели люди, которые выдумывать не станут: Штерн, Васька Простаков, Девяткин.

Должно быть, черты Фандорина исказились. Во всяком случае Мефистов сказал:

— Даже странно, что раньше вы казались мне слащавым красавчиком. У вас довольно интересная внешность, лицо римского патриция времен упадка империи. Только вот усы лишние. Я бы на вашем месте сбрил. — Антон Иванович показал в качестве образца на свою верхнюю губу. — А я вот после репетиции решил до гостиницы пешочком пройтись, развеяться. Не составите компанию? Можем заглянуть в буфет, выпить.

— Благодарю. Занят, — сквозь зубы ответил Эраст Петрович.

— А к нам в театр когда? Мы далеко продвинулись, вам будет интересно. Право, приходите на репетицию.

— Непременно.

Наконец чертов «интриган» оставил его в покое. Фандорин посмотрел на куски мефистовской палки, валяющиеся на тротуаре, и свою ни в чем не повинную тросточку из крепчайшего железного дерева тоже переломил надвое, а потом еще раз пополам.

Еще и вспомнил идиотский комплимент по поводу своей внешности. Это у Федора Карамазова было «лицо римского патриция периода упадка»! Между прочим, согласно роману, отвратительному старому эротоману было примерно столько же лет, сколько мне, подумал он. И в тот же миг раскисшая воля встрепенулась, ожила, наполнила все его существо долгожданной силой.

— Каленым железом, — сказал Фандорин вслух и сунул обломки трости в карман, чтоб не мусорить на тротуаре.

Еще сказал:

— С мальчишеством п-покончено.

Судьба в лице развратной актриски, прыткого корнета и злоязыкого «злодея», вовремя подвернувшегося на пути, милосердно объединились, чтобы вернуть больному рассудок и покой.

Кончено.

На душе стало свободно, холодно, просторно.

За завтраком, на следующий день, Фандорин читал накопившиеся газеты и впервые слушал болтовню Масы без раздражения. Японец, видимо, хотел рассказать о гадком инциденте с корнетом: он деликатно начал с рассуждения об особенном складе нравственности у куртизанок, гейш и актрис, но Эраст Петрович перевел беседу на поразительные события в Китае, где начиналась революция и зашатался трон маньчжурской династии Цин. Маса снова попробовал завести разговор о театре.